Письма в древний Китай - Розендорфер Герберт. Страница 61
Однако у большеносых издавна существует философия, позволяющая им принимать желаемое за действительное. Из принципа всеобщего равенства прав, из того представления, что раз и мудрец – человек, и глупец – тоже человек, они выводят принцип всеобщего тождества претензий. И на этой основе вообще отрицают наличие у людей неравных способностей. Теперь у них больше не принято думать, что есть люди, лишенные тех или иных способностей от природы. Принято думать, что способности у всех совершенно равные. А поскольку это очевидно противоречит действительности, они выдумали пресловутую науку о душе, с помощью которой можно кого угодно убедить в наличии у него любых способностей, доказав, что они у него не отсутствуют, а лишь не проявляются из-за тех или иных вредных влияний, испытанных человеком еще в материнской утробе или в детстве.
Мало того из этой путаницы понятий о равных правах и равных способностях проистекает удивительная и совершенно непонятная боязнь называть вещи своими именами. Человека нельзя назвать (по крайней мере вслух) бедняком, глупцом или калекой, даже если это правда. Большеносые боятся ущемить тем самым его права. Выходит, они боятся взглянуть в лицо действительности? Вся история философии большеносых за два последних столетия (считая от здешнего «сейчас») была историей ухода от действительности. Философия большеносых не задумывается над тем, каков человек есть, в каком обществе он живет, а лишь рассуждает о том, каким должен быть человек и как должно быть устроено его общество, вырабатывая дйя того все новые рецепты. Поскольку рецептов тут можно придумать великое множество, неудивительно, что философы у них так до сих пор и не пришли к какому-то единому мнению, однако, судя по всему, наиболее распространена (по крайней мере сейчас) теория, что всякий человек изначально должен быть добр и мудр, если же он не таков или перестал быть таким, то виноваты в этом всегда другие. Я разговаривал со многими образованными большеносыми, стараясь узнать их мнение: с господином Ши-ми (который, кстати, тоже выдержал государственный экзамен, как и тот злонравный ученый), с господином Юй Гэнем, с господином судьей Мэй Ло, с госпожой Кай-кун. И все они более или менее явно придерживаются убеждения, что человеку достаточно иметь добрые помыслы, чтобы быть или стать добрым.
Это кажется мне не менее странным, чем убеждение, что одноногому достаточно бросить свои некрасивые, грязные костыли, чтобы тут же снова начать ходить прямо...
О конце урока здесь возвещает не тихая дробь барабанчика, а длинный, резкий звонок. Я встал и поблагодарил господина начальника школы, отвесив ему трехчетвертной поклон. Госпожа Кай-кун уже ждала меня, и мы поехали в ее повозке Ma-шин домой. Теперь мне уже нравится ездить в повозках Ma-шин; я вообще научился ценить удобства мира большеносых. Но меня не устраивает цена, которую они платят за свои удобства. Поэтому я не буду скучать о них, когда уеду отсюда.
Достаточно будет вспомнить, каким беспорядком, какой путаницей понятий куплены все эти удобства, и мне будет совсем легко привыкнуть вновь к нашему миру, где свет не загорается от простого нажатия пуговки.
Скучать я буду лишь о госпоже Кай-кун. И, возможно, еще о напитке Шан-пань.
Пока же сердечно приветствую и обнимаю тебя, до скорого свидания —
твой Гао-дай.
ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ
(пятница, 4 февраля)
Мой дорогой Цзи-гу,
ты совершенно прав, говоря, что я, будучи как-никак начальником императорской Палаты поэтов, именуемой «Двадцать девять поросших мхом скал», тем не менее до сих пор ни словом не обмолвился о литературе большеносых. Дело, конечно, не в том, что я внезапно утратил интерес к литературе, а скорее в том, что у большеносых давно уже нет литературы. У них есть теперь только книги.
Как только я достаточно овладел языком большеносых и научился разбирать их иероглифы, я начал по мере сил знакомиться с их литературой. Я читал самые разные вещи, одни из них мне нравились, другие нет; были и произведения, которых я просто не понял. У большеносых нет единой литературы – так же, как нет и единого языка, что мне при случае удалось выяснить. Так что, утверждая, что я в какой-то мере умею читать и говорить на языке большеносых, я, строго говоря, допускаю неточность. Я говорю на языке жителей страны Ба Вай, которым пользуются здесь, в Минхэне, а также в некоторых горных местностях и еще на равнине, тянущейся на север до моря. Однако у большеносых есть еще множество других языков. Так, госпожа Кай-кун говорит не только на языке народа Ба Вай, но знает еще и язык народа, живущего западнее. Своих учеников она учит правильному употреблению и этого языка. Кроме того, госпожа Кай-кун долго изучала литературу обоих этих народов. Так что своими сведениями о литературе, имеющейся на языке народа Ба Вай (сами они называют его «Языком добродетели» [77]), я обязан прежде всего тем беседам, которые вел об этом с госпожой Кай-кун.
Самые древние из произведений этой литературы возникли лишь немногим раньше нашего времени – того, в котором живешь ты и скоро снова буду жить я. По большей части это весьма кровожадные песни, невероятно длинные, которых, однако, ныне никто из большеносых прочесть не в состоянии, ибо их язык в отличие от нашего за это время сильно изменился [78]. Госпожа Кай-кун заметила как-то, что большеносому эпохи кровожадных песен, попади он в теперешнее время, было бы вначале так же трудно объясняться с окружающими, как и мне.
Несколько столетий спустя у них вошло в обычай (и стало признаком образованности и тонкого обращения) писать на другом языке, к тому времени уже вымершем: он назывался Лао-динь [79]. Теперь на этом языке, разумеется, тоже никто не говорит. Потом, во время одной долгой войны, длившейся целых тридцать лет, народ Ба Вай снова вспомнил о своем «Языке добродетели», однако, по словам госпожи Кай-кун, произведения той эпохи отличаются такой цветистостью и напыщенностью, что читать их теперь тоже очень трудно. Лишь около двухсот лет назад один мастер (его официальное имя звучит совсем по-нашему: Ле Синь, а домашнее имя означает «Бог добр к нему» [80]) начал писать вещи, читаемые и почитаемые сегодня. Госпожа Кай-кун очень высоко его ценит. После Ле Синя, к которому Бог был добр, жили два поэта, считающиеся его последователями и пользующиеся величайшим почетом у большеносых (впрочем, только у населяющих страну Ба Вай, если уж быть точным). Одного из них звали «Спускающийся с небес», другого – «Поднимающийся в небеса» [81]. Я читал стихотворения того и другого; они и в самом деле производят неплохое впечатление. После них, говорит госпожа Кай-кун, литература стала заметно расти вширь. Многие писатели нашли свое призвание в том, чтобы продолжать и комментировать труды «Спускающегося с небес», однако вскоре в литературе возникло новое течение, объявившее всех прежних авторов ненужным старьем и провозгласившее одну цель: изображать мир таким, каков он есть. Из этого, конечно, не могло выйти ничего путного (это слова уже не госпожи Кай-кун, а мои), ибо большеносые, как я уже писал тебе, вообще не умеют видеть мир таким, каков он есть. Одним из наиболее замечательных поэтов этого нового течения был, по словам госпожи Кай-кун, некий «Великий капитан», с лица сильно походивший на «Спускающего с небес», чему Великий капитан, разумеется, был только рад [82].
Литература же последнего столетия совершенно необозрима. Можно сказать, пользуясь словами госпожи Кай-кун, что «каждый пишет, как ему вздумается». И чем меньше придерживается он каких бы то ни было правил, тем большую популярность приобретает. А поскольку правил как таковых в литературе большеносых давно уже нет, то писать берется буквально каждый – чего, впрочем, и следовало ожидать. Ведь сочинение стихов и повестей – занятие гораздо более приятное и не столь утомительное, как многие другие, и кроме того, пользующееся большим почетом; неудивительно, что в писатели зачисляет себя у большеносых чуть ли не каждый второй. Это не в последнюю очередь объясняется тем, что у большеносых всех детей поголовно учат читать и писать. Здесь так же, как и во многих других вещах, приходится признать, что дело, само по себе доброе и благородное, в данном случае – всеобщее обучение и образование, слишком скоро обнаруживает и свои теневые стороны. Когда пишут все, слава пишущего коротка. Это ясно.
77
Гао-дай использует иероглиф «дэ» (добродетель), звучание которого, видимо, показалось ему наиболее схожим со звучанием слова «Deutsch» («немецкий»).
78
Имеются в виду «Песнь о Нибелунгах» (о событиях V в., сохранившаяся редакция ок. 3200), «Песнь о Хильдебранде» (IX в.) и другие средневековые немецкие баллады, написанные на т.н. древне – и средневерхнемецком языке.
79
«Лао-динь» – латынь, язык литераторов и ученых в средневековой Европе.
80
«Ле Синь» – Готгхольд Эфраим Лессинг (1729– 1781): писатель эпохи немецкого Просвещения. Его имя, Gotthold, означает по-немецки «Бог добр».
81
Очевидно, Гао-дай имеет в виду Гете и Шиллера; госпожа Кай-кун, судя по всему, рассказала ему об эпитетах, которыми их награждали современники.
82
«великий Капитан». Кого имеет в виду Розендорфер вместе со своим героем Гао-даем, определить трудно. Возможно, под этим прозвищем подразумевается Франц Гриль-пацер (1791—1872), австрийский писатель, внешне имевший некоторое сходство с Гете и в какой-то мере подражавший ему в своих пьесах.