Служанка и виконт - Розенталь Пэм. Страница 17

— Значит, вы все-таки были в Америке?

Конечно! Ему следовало бы рассказать ей об этом раньше. Жозеф забыл, как преданы были она и ее семья делу независимости Америки. Ей были известны названия сражений: Брендиуайн, Вэлли-Фордж, Бэррен-Хилл. Несколько приятных ночей он увлекал Мари-Лор рассказами об участии в битвах.

Это привело их к философским дискуссиям и обсуждению новых идей, зародившихся в американском восстании. Ибо она была знакома со словами, послужившими искрой Для вспыхнувшего конфликта. Как она сказала, в лавке ее отца были собраны труды великих революционных мыслителей, в частности Джефферсона и Франклина. И памфлеты, целые кипы блестящих зажигательных памфлетов, включая написанные англичанином Томом Пейном.

— Папа часто говорил, что если американцы могли это совершить, «то подумай, чего могли бы достигнуть люди Франции, если бы решились. Только представь, как просто, чтобы разогнать этих ограниченных узколобых аристо…» Ах, прошу прощения, м-месье… э… Жозеф. Я не имела в виду вас.

Виконт засмеялся и отмахнулся от ее извинений:

— Нет, конечно, вы не имели в виду меня.

Но он запомнил эту минуту, и после того как Батист увел Мари-Лор обратно на чердак, он еще долго беспокойно ворочался в своей постели. Жозеф осмысливал ее слова. Она его не уважала. Она считала его испорченным, самовлюбленным, ограниченным…

«Ограниченный. Какое отвратительное слово для характеристики умного, восхитительного человека, — думала Мари-Лор, — и настоящего героя (сражался в Америке, не где-нибудь) к тому же».

Весь следующий день она провела, сожалея о сказанном и о том, что не научилась сначала думать, а потом говорить. Но она так увлеклась дискуссией, что слова просто сорвались с языка. Мари-Лор чувствовала себя в комнате виконта почти как дома. «Ограниченные» — так называл папа аристократию, жившую лишь собственными интересами, за счет труда остального народа. Папа, Жиль, оба Риго — все употребляли такие слова… и другие, еще обиднее.

Они беседовали, говоря спокойно и продуманно, сдержанно и вежливо, по сравнению с грубыми, оскорбительными высказываниями в адрес аристократов, каждый день звучащими в буфетной.

— Они — дьяволы, — тупо повторял Арсен. — Каждый из них.

— Хотя, по правде говоря, я не прочь поработать и на дьявола, если он справедливый и щедрый хозяин, — ответила Бертранда.

— Каковыми они явно не являются, — добавил Николя, — но все же их положение придает им величие.

— Да ну? — расхохоталась Бертранда. — Не очень-то ого величия мы видим, когда выносим ночные горшки.

Острота Бертранды вызвала целый поток шуток о том, какое аристократическое величие видит Мари-Лор во время своих ночных посещений виконта. Эти шутки всегда сопровождались взрывами смеха. Девушка, как обычно, краснела и помалкивала, хотя ей это уже начинало надоедать.

И в то же время, думая о мелочности Горгоны, ребячестве месье Юбера, злобных разглагольствованиях герцога, она находила, что слуги описывали своих хозяев удивительно точно. Как можно не испытывать презрения к взрослым людям, таким испорченным и пустым?

Однако, словно по молчаливому согласию, слуги вели себя относительно благосклонно по отношению к виконту. Он хотя бы не забывал говорить «пожалуйста» и «спасибо», словно допуская, как объяснила Луиза, что и у других могут быть чувства.

«А теперь, — думала Мари-Лор, — я сама оскорбила его».

Впрочем, могло ли его интересовать, что думает о нем судомойка?..

Но Жозеф действительно несколько следующих ночей казался более холодным и неприступным, сразу же перестал говорить об Америке, а начал рассказывать длинную серию эротических «историй. Забавные, довольно злые истории, в которых любовник мог полностью уничтожить чувство собственного достоинства своего партнера.

Эти истории он не рассказывал, а предпочитал разыгрывать их, как в театре. Мари-Лор восхищалась его актерским искусством. «Да, — скромно признался он, может быть, с излишней скромностью, — любительские спектакли были в Версале в моде. Меня даже пригласили исполнять мужскую роль в одном из них, где королева играла героиню!»

Жеманничая и кривляясь, он умел выглядеть утомленным, смешным и одновременно потрясающе красивым — его черные глаза горели на подвижном лице, от света свечи казавшемся бледным, как рисовая пудра.

Но даже смеясь, Мари-Лор удивлялась, зачем виконту нужно выставлять себя в таком невыгодном свете. Как будто он хотел наказать себя и ее тоже, делая ее свидетельницей этого.

Или, может быть, смысл скрывался в прологе, предварявшем каждую сценку. Он не переставал подчеркивать, что каждая женщина, соблазненная им, была необыкновенной красавицей, находившейся в счастливом браке, или известной куртизанкой, — «что, как вы понимаете, означает одно и то же» — женщину высокого положения в обществе: «Выше моего, если это было возможно. Я горжусь тем, что никогда не соблазнял женщин, чье происхождение было ниже моего».

Он повторял эти слова, словно они представляли собой принцип истинного эгалитаризма (Эгалитаризм (от французского слова «ревность») — концепция всеобщей уравнительности как принципа организации общественной жизни. Приверженцы эгалитаризма — Ж. Ж. Руссо, якобинцы.). Эгалитаризм — вульгарное извращение принципа социального равенства. И она думала, что в какой-то степени так и было. Но все равно эти слова ранили ее.

«Да! Да! — хотелось ей закричать. — Да, я понимаю, месье! Вам не надо это повторять. Ибо вы объяснили четко и ясно, что никогда не опуститесь до того, чтобы дотронуться до такой, как я. Или если бы сделали это, а вы сделали, как вы знаете, даже если забыли, что дотрагивались до меня, — это было только ради моей защиты. Ваши объятия, ваши поцелуи были лишь театральным представлением. И никакой страсти с вашей стороны, а всего лишь великодушие; милость, которую любой либеральный аристократ может оказать простому человеку. Не что другое, как минутное благородство, „положение обязывает“. Всего лишь милость».

Мари-Лор начинала думать, что эти ночные посещения не стоят тех страданий, которые причиняют ей. Она могла бы рискнуть отделаться от герцога или графа Юбера (да и они наверняка уже забыли о своих похотливых намерениях). Но как раз тогда, когда девушка решила, что больше не вынесет этого, Жозеф оборвал свои эротические истории так же неожиданно, как и начал.

— Я был ужасно груб, — сказал он однажды ночью, — новостью завладел разговором, не оставляя вам возможности сказать о себе. И кроме того, я устал слушать самого себя.

Она не могла рассказать ничего интересного. Ее жизнь? Но он уже видел убожество и однообразие жизни там, в Монпелье. Дни, проводимые в книжной лавке, обеды с Жилем и папа. И с мамой, конечно, когда она была жива.

— Вы видели своих родителей каждый день?

— Но как могло быть иначе, не правда ли? Вы знаете, какой маленький у нас дом… был. В нем едва хватало места для книг, не говоря уже о людях. Мы, дети, вечно путались под ногами, мешая родителям. И еще хуже, иногда… — Она невольно улыбнулась. — О Боже, я чуть не забыла. Понимаете, был такой период, когда Жиль и Огюстен увлекались научными экспериментами. И они проделывали их в нашей кухне. Кухарка Риго выгнала их со своей территории, но папа считал, что следует поощрять любознательность и умственное развитие детей, а мама доверяла мудрости отца, скрываемой под внешней эксцентричностью…

Мари-Лор рассмеялась, рассмеялся и он. Вечер пролетел быстро, обоим было приятно. «Какой он прекрасный слушатель», — думала потом девушка. Его кивки и неожиданные улыбки вдохновляли ее на превращение глупых домашних неприятностей, таких как дурные запахи и лопнувшие горшки, в непритязательную комедию.

Она отыскивала в памяти истории, которые могла бы ему рассказать. Казалось, Жозеф с удовольствием слушал их, а ей доставляло удовольствие вспоминать маму и папа. И если в его замечании «вы видели своих родителей» мелькнула легкая зависть, он старался больше не показывать ее.