Некто Финкельмайер - Розинер Феликс Яковлевич. Страница 62

— Такое… Видел, с нами ехала?

— А что?

— Три года с ней, больше. А теперь у нас с ней что-то выключилось.

— Может, ка-зэ? Пробку новую вставил, и порядок? Х-ха! Или совсем перегорело? Три года! Не зря с ней жил, складненькая. Я так считаю: если сложена хорошо, чистенькая и не стерва — так это очень полезно мужику подольше с такой пожить, меньше потом на других будешь бросаться. Как считаешь?

У Никольского засвербило: не о других с вожделением подумал он, а о другой — представился ему тот образ — и ладный, и чистый, и добрый. Глотнулось судорожно воздуха, и отпала охота продолжать на обычную тему.

— Слушай, Виктор, так зачем мы едем, давай расскажу, что надо делать.

Виктор слушал, мотая головой и время от времени матерясь. Узнав, что речь идет о тех самых художниках, кого обложило начальство, и что в дом наведывались стукачи, он воодушевился и пообещал:

— Все, Леня, как штык будет! Вывезем за сегодня, будь спок!..

Подъехали к дому Бегичевых, прошли к крыльцу, постучали. Женские шажки метнулись к дверям, пугливый голосок спросил: «Кто это!»

— Варенька, откройте, это от Леопольда Михайловича, — сказал Никольский.

«Слава Богу!» — послышалось из-за дверей, с тяжелым лязгом упала металлическая перекладина, стукнул отодвинутый засов, провернулся ключ, мужчин впустили.

Варенька и вправду была очень милой. Деревенский платок из серой шерсти, покрывавший ее голову, плечи и грудь, выглядел на ней кокетливо и в то же время скромно, да и во всем ее облике таилась тихая завлекательность, отчего у рыжего Виктора губы стали тянуться в глупую улыбку. Но смотрела Варенька настороженно и первым делом спросила, почему с ними нет и самого Леопольда Михайловича.

— Варенька, мы с Верой — вы ведь видели у него Веру, да? — это моя жена, — так вот, мы его не пустили, чтоб не попадался никому на глаза, понимаете? Он дал для вас записочку, держите.

Варенька прочитала записку и с сомнением покачала головой:

— Конечно, вы от Леопольда Михайловича, я верю. Вас как зовут?

— Леонид. Леонид Павлович. И Виктор, мой друг.

— Будем знакомы, очень приятно. — Виктор с такой невозможной галантностью протянул пятерню, что Никольский едва не свистнул от удивления и тоже поспешил пожать Варину легкую ладонь.

— Ну да, про вас они мне и говорили, — продолжала Варенька, обращаясь по-прежнему к одному Никольскому. —Но я так не могу. Как же я не буду знать, куда вы повезете картины? — Она говорила спокойно и с твердостью.

— Вот черт! — беззлобно выругался Никольский и засмеялся. — Вы крепенький орешек! Тогда так: грузим поскорее, и, по крайней мере, первым рейсом съездите вместе с нами — туда и обратно. Согласны?

— На это согласна, — с тем же спокойствием ответила она и, наконец-то, улыбнулась впервые.

Пошли открывать ворота. Виктор ввел машину во двор и хотел поставить ее у крыльца, но Варенька знаками стала показывать, чтобы он продвигался дальше, дальше и завернул за дом, где был, оказывается, задний выход, и, значит, Варенька еще раньше сообразила, что грузить лучше там, чтобы с улицы ничего не было видно.

— Варенька, да вы прелесть какая умница! — радовался Никольский. Виктор пунцово цвел от переполнявшего его восторга.

Но Варя еще не раз удивила мужчин своей практической предусмотрительностью. Когда Никольский стал вслух раздумывать, как лучше приспособиться, чтобы картины в дороге не попортились, Варенька указала на аккуратную стопку холстин, полотняных кусков и мешковины:

— Переложим материей, тогда подрамники не будут царапать. И веревка есть.

Все трое поднялись наверх, в большое подкрышное помещение, которое было, собственно, чердаком, так как не имело потолка, и стропила и балки оставались открытыми. Зато было много здесь и простора и воздуха, а мансардные, смотревшие на три стороны широкие окна давали много хорошего света, спокойного даже при ярком солнце. Почти посредине, ближе к одному из окон стояли два мольберта, фанерный кухонный столик, весь заляпанный пятнами краски, на столе валялись кисти, палитра и полуразвалившийся этюдник с множеством перемятых, выжатых свинцовых тюбиков. А по стенам и на вертикальных столбах, поддерживающих стропила, подвешенные выше и ниже, стоящие на полу и прислоненные где попало то лицом, то оборотом, — всюду были картины. В той стороне, где отсутствовало окно, шел во всю стену сделанный стеллаж, и в нем — тоже находились вдвинутые ребром картины.

— Весело, — упавшим голосом промямлил Никольский. У него в глазах рябило от ярких прямоугольников. Картин, пожалуй, было далеко за сотню. — Сколько поездок, Витюш, как по-твоему?

— Сколько ни есть, все наши. — Виктор, в противоположность Леониду, был настроен беспечно.

— С чего начнем? С тех, дальних? — спросил Никольский у Вареньки и кивнул на стеллаж.

— Нет, нужно с разбором, я вам буду показывать. Сначала возьмем Фалька, Древина, Штеренберга. Много народу знает, что они тут хранятся. Их могут просто отнять и все. И возьмем еще Колиных несколько работ — мужа моего, Грубермана и Дарьюшкины.

— Понятно, — сказал Никольский. — О муже мы позаботимся в первую очередь.

— Да нет же, — возразила Варенька. — Просто у Коли и у Грубермана есть очень дикие работы. Их в порнографии обвиняют. А Дарьюшку не знаете?

— Нет.

— Вы не художники, — вопросительно, однако с большой долей уверенности сказала Варенька.

— Не художники. А что, заметно?

— Конечно, заметно, — ответила Варенька как ни в чем не бывало, и кажется, не снисходительность, а напротив, одобрение послышалось в ее голосе. — Дарьюшка больная, понимаете? — и Варя дотронулась до головы, — Она пишет свои сны, бред, виденья — в общем, все это тоже нельзя, чтобы те увидали. А если не успеем все увезти, — и ладно: не ко всему же придерутся. Давайте, берем сейчас это… это… вот ту…

Варенька стала отбирать картины, Виктор бросился ей на помощь, Никольский сходил вниз за холстинами, и не прошло получаса, как багажник, кабина и площадка на крыше кузова были загружены картинами самого различного формата — от небольших, этюдных размеров, до крупных станковых полотен.

Солнце светило вовсю. Все трое, взмокшие от беготни вверх и вниз по лестнице, долго не могли охладиться. В кабине тоже стояла раскаленная духота. Только когда выехали на шоссе и можно было прибавить скорости, стало сквозить, и они облегченно вздохнули. Варенька сидела рядом с Виктором, Никольский поглядывал вперед в переднее зеркальце и видел, что с рыжей морды Виктора не сходит блаженная улыбка. Время от времени и Виктор смотрел в зеркальце, и тогда оба приятеля подмигивали друг другу, словно участники заговора, в который они вступили давным-давно и вот теперь-то добились своей тайной цели.

У Прибежища их уже ждали Вера и Леопольд. Немедленно принялись освобождать машину. Варенька стала перечислять Леопольду, какие работы они привезли, волновалась, спрашивала: «Правильно, да? Еще взяли серый натюрморт, еще ту, с глазами на ветках, — правильно, да? — взяли седьмую композицию — хорошо, правда?» — взглядывала на машину, беспокоясь, не слишком ли там рьяно расправляются с картинами, один раз даже строго прикрикнула на Виктора: «Осторожно!» — и снова продолжала перечислять названия, сюжеты, имена художников. Леопольд положил на ее плечо руку, нежно Вареньку погладил, чуть успокоил. Всех бы следовало успокоить, все были возбуждены, один только он, Леопольд, среди этой общей нервозности пребывал не то чтобы в безучастии, — нет, и он переживал, но переживал происходящее с грустью, с раздумьем или воспоминанием о чем-то ему одному из всех ведомом, и потому казалось, что сейчас он в каком-то, где-то, — когда-то бывшем уже и в еще не пришедшем, — и странновато он улыбался, как улыбался тогда, говоря о скульптуре, которой две тысячи лет и которая вот она, здесь и которая где-то, когда-то, уже в отлетевшем, и, наверное, эти картины — тоже они для него отлетевшее, но вот они, здесь и воочию, и вот он перед ними — верный страж усыпальниц людских озарений, страстей и мечтаний, застывших навечно в тоненькой пленочке красок, высохших на холстах.