Некто Финкельмайер - Розинер Феликс Яковлевич. Страница 91

— Рассуждений, которые я вам сейчас привел, вполне достаточно, чтобы вы в какой-то момент из свидетелей перешли в число подследственных. Это хуже всего. Я готов предположить, что следствие столкнулось с трудностями, и, пока допрашивали самих художников, не многое удалось собрать. Кто картины продавал? Кому продавал? Как продавал? Каждый из авторов мог утверждать, что, продав свою работу кому угодно здесь, он уже не знал, что она оказалась за границей. Тут концов не найдешь, и следствию в таких случаях очень желательно отыскать единую руку, которая все это организовываю! Стянуть — все, все! — в один, общий узел! — это было бы дело!

— И теперь, любезнейший, — адвокат продолжал увлеченно, так как чувствовал, что проницательность свою и красноречие демонстрирует достойному клиенту (был адвокат, действительно, уважаемым, пожилым юристом, которому долгая практика принесла не только отличное знание закона, но и — что, как показал ему опыт, было куда важнее — отличное знание беззакония) — теперь предположим, такого единого узла у следствия не намечалось. Но смотрите: выявился дом в Нахабино. Затем вы перевозите картины в особняк — туда, где они сейчас. Разумеется, это подозрительно. А вы — личность, по всем данным, не внушающая доверия: официант «Националя»! а на старости лет читает лекции по искусству! Вы могли работать официантом для маскировки, а, уйдя на пенсию, поддерживать прежние связи: в ресторане всегда полно народу, особенно иностранцев, и любое дельце там легко обстряпать… Картины к вам стекаются… вы в них смыслите… рекомендуете, подсказываете… устанавливаются связи..! А? Разве плохая версия? И хозяйка особняка преподает язык.

— Однако все это догадки. Понадобятся факты, а их не будет, — попробовал возразить Леопольд.

— Да верно, верно, — устало согласился адвокат. — Я о чем говорю? — о том, что вы, повторяю, легко может статься, будете проходить по этому делу как подозреваемый, а уже не как свидетель — вот что плохо. А факты — факты для суда. И я бы не взялся предсказывать исход — с ваших слов.

Когда Леопольд, поблагодарив, стал прощаться, адвокат спросил:

— У вас что-то с ногами?

Он кивнул на палку, с которой Леопольд не расставался.

— Да, ноги неважные, — ответил Леопольд, не вдаваясь в подробности.

— Что я вам посоветую. — Адвокат немного подумал. — Сделайте так: возьмите врачебное заключение — ну, что нуждаетесь в лечении… что-нибудь в этом роде. Понимаете ли, для вас полезно уйти от следователя — подольше потянуть, подольше, понимаете? Вы не могли бы уехать — на месяц, предположим, в санаторий, а там еще и поболеть? Вам полезно исчезнуть. Как рыба. — Адвокат рукой сделал ловкое движение, и ладонь его рыбкой быстро нырнула вниз. — Уйти на глубину.

— Разве мой временный отъезд что-то изменит? Это вызовет лишние подозрения. В лучшем случае оттянет развязку.

— Как сказать! Боюсь, что вы для них — козел отпущения, и они вот-вот повернут на вас. А если вы надолго исчезнете — могут повернуть и в другую сторону, а с вами бросить, ограничившись тем, что уже есть. Следствие идет давно, и я думаю, — по тому, что вы рассказали, — они поспешат завершить его в ближайшее время. Ваша ситуация в любой момент может резко ухудшиться. Постарайтесь уехать месяца на два. Вот мой совет. А ваши друзья пусть держат меня в курсе дела.

— Спасибо. Подумаю над этим.

— И последнее. Если сбудутся мои худшие предположения — готов взять на себя защиту.

О свидании с адвокатом Леопольд рассказал Вере и Никольскому, умолчав, однако, про настоятельный совет уехать из Москвы. Он понимал, что рискует упустить последнюю возможность: когда предъявят обвинение, будет поздно. Но он все не мог заставить себя воспользоваться таким унизительным бегством. Он надеялся еще, что, убедившись, наконец, в том, что и он, и те, кто его окружают, ни в чем не замешаны, следователь оставит их в покое и на крайний случай им предложат явиться на самый суд для подтверждения показаний, — буде этот суд состоится.

Поздним вечером Виктор привез в Прибежище заплаканную Вареньку. Объявился в Нахабине муженек — Колька Бегичев. С угрозами, бранью и пьяными рыданиями он рвался к Вареньке в дом. Остановился Колька у дружка и там ночевал уже несколько дней, возобновляя каждый раз после утренней опохмелки осаду запертого дома. Правда, он боялся Виктора, поэтому уходил, завидев в начале улицы его машину. Жена Колькиного приятеля, разозленная непрерывной попойкой мужчин, пришла к Вареньке посочувствовать, излить душу и сказала посреди своих стенаний, что на Кольку в милицию не пожалуешься: он похвалялся, будто милиция за него, потому что он им все как есть рассказал. — А что рассказал-то, что рассказал? — выспрашивать стала Варенька. — Да пьяного нешто поймешь? — отвечала приятелева жена. Смеялся он, Колька: я, говорит, и от себя отвел, и от дружков своих — художников тоже все отвел, а на старого хмыря («Это вас он так, Леопольд Михайлович! — вновь расплакалась тут Варенька, которая по наивности все пересказала как есть. — Вы-то ему сколько хорошего сделали!» — «Ах, Варенька, ну дальше говорите, дальше!» — подгоняла Вера) — а на Леопольда Михайловича взял, да все и показал — я, похвалялся Колька, за Варьку отомщу, за то, что она через него с таксистом снюхалась! Я, говорит, ненавижу этих профессоров. Художники — свой брат, про них ни за что ни слова не скажу, хоть бы меня сажали. А этих критиков-знатоков мне не жалко, пусть засудят, виноватый или невиноватый — мне все равно!

— До чего довела-то водка-a, а-а? — плакала Варенька. —Вот подлец-то како-ой..! Сам с учительшей, а са-ам меня-а..! из-за меня-а..! вас, Леопольд Михайлович, надо же, а-а?..

Вареньку обласкали и успокоили. Спешно был созван «совет в Филях» — так острил воинственный Боря Хавкин, который все повторял без конца: «Будет суд — мы им покажем! Мы им, если суд состоится, покажем!» К нему присоединился и Толик, и оба хорохорились, пока на них не прицыкнули: остальные были настроены мрачно.

Леопольд позвонил адвокату. «Вы еще не уехали?» —удивился тот. А когда услышал о последних новостях, ответил резко: «Немедленно! — вы меня понимаете? — не-мед-лен-но делайте то, о чем мы говорили! По телефону повторять не буду. Вы губите себя!»

Леопольд положил трубку. Все выжидающе смотрели на него, но не сразу он начал говорить, а заговорив, не сразу перешел к сути дела. Он счел нужным опять сказать, как сказал уже однажды Никольскому, что перед своими друзьями, перед близкими людьми и перед самим собой тоже, он чувствует себя незапятнанным и хочет, чтобы никто ни минуты не сомневался в полном отсутствии каких-либо предосудительных поступков с его стороны. И жаль только, сказал Леопольд, что всем вам приходится переживать это тяжелое время. Но я, друзья мои, вам благодарен сердечно, и оттого я счастлив…

(Отчего же он счастлив — об этом не было сказано слова, но было сказано слово, так как только в словах было сказано слово выражается слово, которое не было сказано в долгом молчанье беззвучного слова).

Он решился, наконец, заговорить о своем отъезде и рассказал об опасениях адвоката — что дело может обернуться плохо.

— Уезжать! — решительно заключил Никольский и для пущей убедительности хлопнул ладонью об стол. — Леопольд Михайлович, что вас смущает? Не хотите нас бросить? Глупости! Вы — центр, а мы — окружение, зачем мы будем им нужны, если они решат оставить в покое вас? Естественным образом перестанут таскать и нас. Разве нет?

— Да, Леонид Павлович, я рассудил приблизительно так же, — кивнул Леопольд. — Иначе я бы оставил всякую мысль об отъезде.

Принялись обсуждать, куда ему направиться, но самому Леопольду это было все равно, а воображение остальных спотыкалось на пресловутом сочетании Крым — Кавказ. Придумать ничего не могли.

— И с Данутой неясно, — задумчиво сказал Никольский. — Поедет в Литву, куда ей там деться — хотя бы на первых порах?

Дядя Костя, сидевший рядом с Леопольдом, поднял голову.