Норманны в Византии - ле Ру Гюг. Страница 12

Глава 14

Ожерелье

На третий день после того, как вмешательство любви освободило от цепей воинов норманнской дружины, Ирина вместе с Никифором сидела в столовой своего богатого дворца.

Длинные часы обеда были для Ирины всегда тяжелой пыткой.

Но с тех пор, как она полюбила Дромунда, в ней явились необыкновенная сила и способность все выдержать.

Смущавшаяся прежде, при полной невинности, от одного подозрительного взгляда Никифора, Ирина теперь находила наслаждение совершаемого подвига в том, чтобы, не смущаясь, смотреть мужу в глаза.

Она с трудом сдерживала радость. Щадя ревность мужа, она по-детски сожалела, что не могла сделать его поверенным своего счастья.

В этот день она ждала к себе Евдокию и мечтала узнать от нее все подробности случившегося и услыхать о страстном нетерпении, с которым норманнский воин должен был ждать блаженной минуты, когда ему можно будет броситься к ногам возлюбленной, вырвавшей его у смерти.

Охваченная этим чарующим волнением, Ирина рассеянно слушала проекты и расчеты мужа.

Никифор предполагал, что Хорина думает предложить ему участие в одном очень крупном деле. Оно заключалось в том, что нужно было взять в свои руки поставку муки для армии Фоки в Сицилии. Это предприятие было такое нагло-мошенническое, что даже сам евнух Хорина не решился открыто вести его и рассчитывал на Никифора, как на подставное лицо.

Успех такого замысла разом мог удвоить состояние банкира. Обольщенный такой заманчивой перспективой, Никифор был даже любезен и ласков.

Заметив, что Ирина намеревается уйти, он загородил ей дорогу и сказал:

– Что ты так спешишь меня покинуть сегодня? Ирина рискнула сказать неправду и отвечала:

– Мне нужно сегодня выехать.

– Куда же ты собралась?

– В Каниклионский монастырь.

– Чтоб исповедоваться?

Покраснев от сознания греха, растущего в ее душе, Ирина едва проговорила:

– Я хочу навестить царевну Агату, которая не может утешиться в своем несчастии.

– Вот как! – вскричал он. – Я не считал тебя такой безрассудной. Хорошо же проводишь ты свое свободное время, тратя его на выражения соболезнования царевне! Что нам за дело до отчаяния этой девчонки. Она же предпочитает императорски пурпур грубой власянице! Сладость царской кухни – постному, монастырскому кушанью! Вот – вполне достойный предмет для нежностей! Не очень умно было бы с нашей стороны, из-за сочувствия к такой дурочке, лишить себя милостей самодержца и ласки Теофано. В ком же твой муж найдет себе защиту от зависти общества к успехам его в делах? У монахини Агаты или у царствующей базилиссы? Я хочу, чтобы тебя чаще видели не в Каниклионе, а во дворце, в свите юной императрицы, с обращенным на нее взором, с готовой для нее похвалой на устах. Бесцельно терять время с теми, кто плачет! И я не из числа тех, которые допустят похоронить себя под обломками.

Несмотря на то, что такие слова не были новостью в устах Никифора, Ирина все-таки вслушивалась в них с чувством полного ужаса. И если бы в ее сердце любовь оставила место каким-нибудь угрызениям совести, то она тотчас бы умолкла. Но решимость молодой женщины не нуждалась в поддержке; она сухо ответила:

– Я пойду во дворец, как только меня позовут.

– Я хочу, – возразил Никифор, – чтобы сегодня же тебя видели среди жен патрициев в приемной базилиссы. Чтоб обратить ее внимание на себя, среди всего этого блестящего общества, ты должна надеть ожерелье из сапфиров, которое я тебе подарил и которому могут позавидовать султанши.

Она смутилась и дрогнувшим голосом сказала:

– Такую драгоценность… Надеть днем!..

– Почему же нет?

– Предоставь мне этим распоряжаться; мужчины не понимают ничего в дамских нарядах; ты сделаешь меня смешной, желая видеть слишком богато одетой.

Подозрение вкралось в душу Никифора, и он вскричал:

– Где ожерелье? Я хочу его видеть!

– Это невозможно.

– Ты его потеряла?

– Нет.

– Продала, может быть?

– Я его заложила.

Никифор схватил Ирину за руку так крепко, что она закричала, а его шрам между бровей стал кровавым.

Гнев и грубость мужа ободрили Ирину. Она холодно сказала:

– Я заложила, чтоб одолжить денег Евдокии, которой Хорина отказал в уплате одного долга. Если ты осуждаешь мой поступок, то упрекай самого себя. Твоя скаредность приучила меня скрывать от тебя многое; берегись, чтобы твоя грубость не научила меня остальному…

Он выпустил ее руку и с выкатившимися от ревности глазами пробасил:

– Я взял тебя без приданого… за красоту и за то, что слыла ты умною. Я дал тебе счастливую жизнь, так как ты в точности исполняла брачный договор. Тебе завидовали даже в императорском гинекее. Твоя роскошь заставляла бледнеть от досады жен патрициев. Достаточно одного моего слова, чтобы засадить тебя в келью, еще более тесную и ужасную, чем те, в которых сидят монахини Каниклионского монастыря. Я узнаю от Хорины и о долге, и о закладе. Дай Бог, чтобы ответ удовлетворил меня. Доверие Никифора приобретается медленно, а потерять его можно в одну минуту.

Он вышел из залы. Поставка хлеба требовала его присутствия за городом. Ирина знала, что до завтра она избавлена от его общества.

Она улыбнулась, глядя ему вслед. Уверенность, что Евдокия не выдаст тайны своей подруги, придавала ей спокойствие. К тому же она считала, что недоверие мужа, после стольких лет верности, избавляло ее от всяких к нему обязанностей. Она спешила изгладить из своей памяти образ Никифора и даже старалась забыть его голос, чтоб всецело отдаться мечтам о любви, которые, благодаря появлению Дромунда, готовы были стать действительностью.

Глава 15

Заговор

С того самого вечера, когда дружинники были вырваны из рук палача, Ирина получила от Евдокии лишь одну короткую, уведомляющую о совершившемся записку. Но такой лаконизм не мог удовлетворить жажду влюбленной женщины, которой хотелось знать все дорогие для нее подробности происшедшего. Три дня тревожного ожидания, протекшие без новых известий, только увеличили и усилили зародившуюся в ней любовь.

Изнемогая в томлении, Ирина вдруг заметила в конце сада, на аллее, которая вела к дворцу, показавшиеся среди зелени носилки Евдокии. Потеряв всякое самообладание, она не могла уже подождать, пока носилки приблизятся к дому, а бросилась сама к ним навстречу и, отдернув занавеску, прошептала на ухо Евдокии:

– Благодарю тебя, милая, дорогая! Где он теперь?

Нежно поцеловав свою подругу, Евдокия веером указала на слуг, несших ее, а потом вышла из носилок.

Ирина поспешно увела приятельницу в уединенное место сада, где пальмы, обильно орошаемые протекавшим ручьем, разрослись и составили непроницаемый свод. Там, усевшись на бронзовую скамейку, Евдокия залилась веселым смехом.

– Где он?.. – повторяла она. – Какая же ты, право! Ты думала, что я спрятала его в своих носилках? А разве желала бы ты увидеть на подушке его голову рядом с моей?

– О, Евдокия!..

– Ты увидишь его сегодня вечером.

– В котором часу?

– В сумерках.

– Где же?

– У меня, если желаешь.

– О, моя милая!

Тронутая до глубины души, Ирина обняла своего друга и разрыдалась.

Она плакала и о своей прошедшей жизни, и об охватывающих ее надеждах, готовых осуществиться. Она плакала, как узник, выпущенный на волю после долгого заключения. Евдокия поддерживала ее с материнской нежностью, хотя, может быть, немножко и завидовала ее волнению.

Но слезы Ирины, казалось, могли течь так же бесконечно, как журчащие волны ручья, и потому она сказала:

– Ну, если ты так много будешь плакать, то покажешься ему совсем некрасивой, с красными глазами и побледневшими щечками.

– Прости меня, Евдокия; в моей груди теснились слезы, как вино в переполненном сосуде. Теперь я готова следовать за тобой, куда угодно. Но не хочешь ли ты подождать назначенного часа, за который я так обязана твоей дружбе, под сенью этих деревьев? Ожидая свидания, мы тут свободнее можем разговаривать о нем; да к тому же ты мне еще ничего не сообщила, как это все тогда обошлось?..