Полуденная буря - Русанов Владислав Адольфович. Страница 41

Я смахнул со лба обильные капельки пота – жарко стало, несмотря на прохладную довольно-таки ночь. И не успел заметить начала движения Сотника, подхватившего на руки обмякшую сиду.

– Что с ней?

– Я ж откуда знаю? – Глан осторожно уложил феанни возле костра.

Гелка, пришедшая в себя после пережитого ужаса, на четвереньках подползла к нам. Взяла Мак Кехту за руку:

– Горячая какая! Ровно печь-каменка.

Я прикоснулся ко лбу феанни. В самом деле, она просто пылала. Как в горячке.

– Ты ж колдуешь малость. – Сотник тронул меня за рукав. – Что за беда случилась?

– Да когда б знал... Бэньши не могла?

– Кто?

– Бэньши. Мы так называем ночную плакальщицу. Говорят, она предвещает смерть.

Судя по бесчувственному телу Мак Кехты, рассказчики, пугавшие честной народ встречей с бэньши, не врали.

– Что она ей говорила? – вмешалась Гелка и тут же прибавила: – Может, ей тряпку мокрую на лоб?

– А вода есть еще?

– Да было в котелке на донышке.

– Тогда давай.

Девчонка кинулась к мешкам в поисках лоскутка почище. А Сотник вперил в меня единственный глаз:

– Так что она ей говорила?

– Просила не трогать нас. Просила, чтоб беда пала только на нее...

– Вона как. Так, может?..

Не высказанный им вопрос и у меня в голове крутился. Не ударила ли бэньши на прощание по нашей спутнице каким черным колдовством?

– Эх, если бы я знал.

– А поглядеть можешь? Как там у вас, чародеев, заведено.

Горе мне, горе. И этот туда же!

– Пшик из меня, а не колдун, Глан. Недоучка я. Если б мог, поглядел бы.

– Ясно...

– И еще, – скорее для собственного оправдания добавил я. – Перворожденные – не люди. Их лечить по-другому надо. Я не уверен, что справился бы, даже если бы Сила далась.

Вернулась Гелка, наложила феанни на лоб смоченный водой и отжатый лоскут. Котелок поставила рядом.

– Значит, от нас беду отвела, – пробормотал себе под нос Сотник.

Больше ни он, ни я не проронили ни слова. Да уж, говорливыми мы и на Красной Лошади не были. А тут что попусту языком молоть?

Так в молчании просидели до рассвета. Гелка то и дело меняла компресс на голове сиды.

Жар у феанни не уменьшился, но и не рос, хвала Сущему, как бывает при простуженных легких или сильном отравлении. Да и обморочное состояние пошло вроде как на убыль. Она даже пошевелилась, когда я нащупал жилку на ее горле – проверить сердцебиение. Живчик бился часто. Но кто знает, может, для сидов это обычно?

– Малины бы собрать. На простуду похоже...

– Была малина. В мешочке, – немедленно отозвалась Гелка. – Я заварю?

– Завари... Или нет, погоди, белочка!

Неужто я нашел причину недомогания?!

– Гляди, – показал я на округлое бледно-розовое пятнышко на щеке сиды. Рядом было еще одно, и еще... Казалось, пятна появляются буквально на глазах.

– Что это? – испуганно прошептала Гелка.

Я позволил себе улыбнуться:

– Помнишь детишек на фактории, чистотелом мазанных?

– Помню...

– Думаешь, зачем они мазались?

– Так это... Ветрянка?

– Мор и глад! – воскликнул Сотник. – Ветрянка!

– Она. Ветряная хворь. Мы-то все наверняка в детстве переболели. А сиды в замках живут. У них наших, звериных, болезней нет. А на фактории заразилась. Тут многого не надо – ветром надуло, и всего делов.

– Что ж она так мучается, – недоверчиво протянула девочка. – Мы с сестрами, когда болели, даже по харчевне убираться не бросали.

– Вы в детстве болели, – строго сказал Глан. – Взрослых ветряная хворь не в пример злее крутит.

– Так что, она и помереть может? – опять дрожащим голосом проговорила Гелка.

– Может. Может... Но мы еще поборемся.

Стоит ли говорить, что задерживаться на месте из-за внезапной болезни Мак Кехты мы не стали? Не хватало еще какое-нибудь чудище приманить запахом костра, голосами... А то и того хуже – людей лихих.

Сотник научил меня делать конные носилки. Подобно тем, на каких, по его словам, частенько перевозят раненых воинов. Две тонкие березки связали ремнями, потом закрепили на седлах двух лошадей – Гелкиной и той, на которой ехала прежде сида. Между жердинками плащ натянули. Мак Кехту уложили поверх плаща и для верности ремнем через пояс прихватили. Так и в путь тронулись, двигаясь скоро и споро.

Глава VII

Ард’э’Клуэн, Фан-Белл, яблочник, день тридцатый, перед обедом

Высокий худой мужчина с заметной сединой на висках, одетый в светло-коричневый жреческий балахон, энергично потряс пальцами, потер ладонь о ладонь и вздохнул:

– Что ж, во имя милости Сущего Вовне, приступим.

Сидевший по другую сторону низкого ложа воин нахмурился и лишь покрепче стиснул зубы. На гладко выбритых щеках заиграли тугие узлы желваков. Его вороненую, двойного плетения кольчугу прикрывал сверху бело-зеленый табард: грудь и спина могли поспорить цветом со свежей весенней листвой, рукава – белые. С жилистой шеи свешивалась витая посеребренная цепочка с бляхой, рисунок на которой изображал распластавшегося в прыжке изюбра. Герб Ард’э’Клуэна. Вкупе с протянувшимся через грудь воина тройным позолоченным шнуром он означал немалое звание владельца, а именно – капитан конных егерей короля Экхарда.

Жрец аккуратно развернул мягкую тряпицу, извлекая амулет, выполненный в виде человеческой фигурки. Не маленький амулет – ладони три в длину. На розовато-коричневой поверхности камня – весьма дорогого орлеца, добываемого на южных отрогах Восходного кряжа, – с великим тщанием изображался рисунок внутренних органов человека – сердце, печень, желудок, легкие, главные кровеносные сосуды. Однако жрецы изрядно преуспели в деле изучения анатомии человека. Не меньше, чем вальонские мудрецы. И почему только Священный Синклит терпит этот вертеп вольнодумства в пределах Озерной империи?

– Во имя Сущего... – едва слышно прошептал воин.

– Молись, молись, Брицелл, – мягко проговорил жрец. – Молись Сущему Вовне в сердце своем. Ибо только молитва от чистого сердца достигнет горнего престола и склонит божественный слух к нашей скорбной суете.

Капитан конных егерей молитвенно сложил руки перед грудью и опустил глаза долу.

Священнослужитель простер руки с амулетом над вытянувшимся на меховом покрывале ребенком. Потом нахмурил кустистые брови, сосредоточась на тяжелой задаче, и застыл.

Брицелл, конечно же, не видел тугие петли и узлы чистой Силы, исходящие из пальцев Терциела (а никакого иного жреца имперского Храма в Ард’э’Клуэне не было, да и быть не могло). Но он ощущал их присутствие тем чувством, которое предупреждает бывалого воина о занесенном сзади над головой вражьем клинке. Сила преломлялась в амулете и вливалась в худенькое тело мальчика восьми-девяти весен от роду.

Чародей повел руками над грудиной ребенка, описал круг в месте, где срастались ребра, опустил амулет чуть ниже, прочертил второй – в области пупка, а оттуда начал осторожное движение вдоль ног, тонких и безжизненных.

Капитан егерей, не уставая взывать с мольбой к Сущему Вовне, все же бросал тяжелые взгляды исподлобья на служителя Храма. И если бы этому суровому и безжалостному бойцу показалось, что жизни и здоровью его единственного сына угрожает хотя бы призрачная опасность, мгновения земного существования Терциела были бы сочтены. И для расправы не понадобился бы даже аккуратно прислоненный к изголовью кровати поясной меч в ножнах с начищенными бронзовыми бляхами. Голыми руками Брицелл управился бы с Терциелом едва ли не быстрее, чем сталью. Потому что малыш Эльвий был единственной связью между внешним миром и той толикой добра и света, что еще теплилась в душе Брицелла.

Девять лет назад трибун Брицелл, нобиль из захудалого рода с юга Империи, командующий манипулой принципов в двенадцатом Волчьем легионе, потерял горячо любимую жену. Затяжные роды. Неправильное положение плода. Малоопытная повивальная бабка. Этим, в общем-то, сказано все. Люцилла не выдержала родовых мук – что-то оборвалось в сердце. Повитуха извлекла Эльвия – едва дышащего, с головой, покрытой огромными гематомами. На первый взгляд, не жилец. Но род Постумов, из которого происходил Брицелл, не зря гордился силой духа и крепостью тела своих мужчин. Недаром считанные единицы из Постумов посвящали жизнь жреческой карьере. Львиная доля нобилей уходила на военную службу. В разные годы они прославились в рядах семнадцатого Серебряного легиона, долгое время сдерживавшего натиск кочевых племен восточной степи, четвертого Северного, нашедшего гибель в заснеженных лесах Трегетрена, третьего Лазурного, увенчавшего свои штандарты немеркнущей славой в пригорянских войнах. Выходили из Постумов и неплохие моряки, капитаны дромонов. Только воинская слава мало ценилась среди нобилей Приозерной империи. Не имеющий достаточного влияния в среде жречества род неминуемо обречен на прозябание в провинции и бедность. Даже если его мужчины сильны, отважны и честолюбивы.