Пьеса для обреченных - Русанова Вера. Страница 24

— Да, — ответила я без придыхания и нежной дрожи в голосе.

— В кабак, поди, приглашает или в клуб какой-нибудь?

— Приглашает. Но что уже толку?

— А так пошла бы?

— Ради дела бы пошла, а так… Ну зачем, по большому счету, он нужен?

— «По большому счету», «по большому счету»! — Наталья вдруг грохнула ладонью о стол так, что стопки с жалобным дребезжанием подпрыгнули. — Ну почему мы, бабы, такие дуры? Почему не ценим тех, кто нас любит, и вечно выбираем себе каких-то идиотов? Вот взять твоего Леху! Говоришь, и не страшный, и не очень глупый, и вроде не бедный, так какого же, спрашивается, рожна тебе еще надо?

«Ради дела бы пошла, а так…»

Я подозревала, что Каюмовой хочется выговориться, поэтому в активный диалог не вступала, ограничиваясь кивками и задумчивым мычанием. Она же продолжала ораторствовать:

— Все прынца на белом коне ждешь? Ну жди, жди!.. Я вон тоже ждала.

Дождалась! Только оказалось, что ему любой пенек с глазами — прынцесса, лишь бы женского пола был. На одну ночь, конечно!.. Зато уж такой красавец, такой интеллигент!

Тема гнусного донжуанства красавцев интеллигентов была для меня все еще болезненной и актуальной, поэтому я не удержалась и заметила:

— А чем образованнее, тем, кстати, сволочнее! У них же такой «непростой» взгляд на мир, такая «тонкая душевная организация»!.. Технари еще туда-сюда, а уж гуманитарии!..

— О-о-о! — взвыла мне в тон Наталья. — Сейчас тебе анекдот расскажу про одного моего знакомого юриста…

За анекдотом последовали сетования общего плана на нашу нелегкую женскую долю, затем опять какая-то жизненная история, потом снова сетования. В особую конкретику мы, как ни странно, не вдавались и на личности не переходили — видимо, водки было выпито маловато. Но в целом разговор получился очень душевный. Придя к единодушному выводу, что замуж выходить надо только за дворников, в крайнем случае, за сантехников, мы принялись готовиться ко сну.

Подготовка ко сну заключалась в том, что мы свалили всю грязную посуду в раковину, пустую бутылку выкинули в мусорное ведро и лениво-разморенно прошлепали в комнату. Там я вытащила из шифоньера две ночные сорочки: розовую для себя, салатовую для Натальи. Каюмова, облачившись в ночнушку, стала еще больше похожа на пьяную моль. Причем на моль, ведущую себя абсолютно непристойно. Пока я заводила будильник, она усердно щипала меня за грудь и бедра и весело разглагольствовала на тему лесбиянства.

К счастью, ее пьяное остроумие и буйная энергия иссякли минуты за три.

Наталья сладко зевнула и плюхнулась на тахту.

— Подожди, плед уберу, — проворчала я, ставя будильник на журнальный столик. — Сразу и ляжешь нормально. Только давай договоримся: у стенки сплю я!

Каюмова нехотя приподняла свои тощие бедра, встала, шатаясь, как камыш в ветреную погоду. Я, придержав за высовывающийся уголок подушку, сдернула с тахты красный китайский плед и… завизжала немыслимым, нечеловеческим ультразвуком.

Прямо на моей подушке, заботливо наряженной в цветастую ситцевую наволочку, лежала отрубленная человеческая кисть. Обескровленная и синюшная, с бледными ногтями и полупрозрачными волосками, она зловеще грозила мне оттопыренным указательным пальцем. А на безымянном тускло мерцала серебряная печатка с затейливой монограммой. Я знала это кольцо и знала эту руку. Это была рука Вадима Петровича Бирюкова…

Я визжала, царапая ногтями лицо, до тех пор, пока по батарее не застучали соседи с первого этажа. Мало вероятно, что их обеспокоил шум: обычно таким незатейливым способом они сообщали приятелям с третьего этажа, что тех просят к телефону. Тем не менее грохот подействовал на меня отрезвляюще.

Каюмова же пронзительно икнула и села на пол, прижавшись щекой к шифоньеру.

— Жень, да что же это такое делается? — простонала она, не сводя глаз с осколка кости и серых лохмотьев размозженных мышц. — Что же это такое делается, в конце концов?

Язык меня не слушался. Да если б даже и слушался, я все равно не знала, что сказать. Старая люстра с тремя пластмассовыми плафонами и одной-единственной неперегоревшей лампочкой наполняла комнату мутным желтоватым светом, и в этом свете казалось, что волоски на руке едва заметно шевелятся.

Соседи с новой энергией принялись долбить по батарее — видимо, еще не добудились своих друзей с третьего этажа. Я, судорожно тиская ворот ночнушки, начала пятиться к двери.

— Куда ты? — слабо вякнула Наталья.

Вместо ответа, моя голова неопределенно мотнулась туда-сюда.

— Жень, удирать отсюда надо!

Мне и самой это было ясно. Логика подсказывала, что после моего рассказа с распростертыми объятиями нас примут даже не в одной, а в двух организациях — милиции и дурдоме. Уже всерьез обдумывая оба варианта, я принялась прямо поверх сорочки натягивать джемпер, и тут голос Каюмовой снова возник из тишины:

— Сейчас, сию секунду, в аэропорт надо рвать! К черту квартирную хозяйку! В конце концов, вышлешь деньги переводом. Иначе ей еще тебя хоронить за свой счет придется. Поехали отсюда скорее, Жень. Я боюсь!

«Я боюсь!» Господи! Как часто раньше я сама повторяла эти слова без видимой причины. Боюсь врачей, боюсь вампиров из «жутиков», боюсь тараканов, боюсь покойников… Что за дело мне было теперь до чужих чистеньких покойников, лежащих в аккуратных гробах? Своего мы прекрасно оттранспортировали в пыльном пледе, обули в тапки и закрыли в холодной ванной! В какой там трепет могли повергнуть меня блестящие инструменты дантиста, когда в моей постели лежала рука, отделенная если и не топором, то уж точно кухонным ножом? Прямо-таки смехотворными казались абстрактные вампиры со вставными клыками, если где-то в тумане маячил Человек в сером с толстым слоем бинтов на лице. Тоже маскарад?

Да, но маскарад, имеющий совершенно определенную цель — спрятать настоящее лицо! От этого делалось только страшнее…

— Поехали, — хрипло проговорила я, цепляясь за косяк. — В Шереметьево, во Внуково. Куда угодно, только подальше отсюда!

И мы поехали. Наталья вскочила, рывком сняв через голову ночнушку.

Заметалась по комнате в поисках своих брюк и колготок. Я же передвигалась от полки с бельем до кронштейна с верхней одеждой, как гигантский рак — спиной вперед, и все смотрела на синюшную руку, словно опасаясь, что она вот-вот взовьется в воздух и вцепится мне в волосы.

Окна в доме напротив гасли с неумолимой быстротой, на улице становилось все темнее.

— Значит, так, — бормотала Каюмова, застегивая «молнию» на брюках, — тачку ловим не возле дома, а где-нибудь подальше, на шоссе. Ни в первую, ни во вторую не садимся… Хозяйке черкни записку в пару строк. Замок английский, захлопывается?

— Нет, обычный…

— Жалко. Значит, ключи потом вместе с деньгами вышлешь.

— Так деньги я ей сейчас оставлю, на столе, — клацала зубами я, лихорадочно комкая вещи и засовывая их в сумку. — На билет у меня есть, а в Новосибирске на первое время займем у кого-нибудь…

— Ладно… Помойка у вас тут далеко?

— В каком смысле?

— В прямом. Руку-то куда-то выкинуть надо, а мусоропровода у вас в Люберцах, я так понимаю, днем с огнем не сыщешь?

Мое давнее предложение выбросить Вадима Петровича в канализацию, похоже, прочно запало Каюмовой в душу. У меня же сейчас абсолютно не было желания ни сопротивляться, ни тем более устраивать диспут на морально-нравственные темы.

— Контейнеры за соседним домом. Только ведь найдут ее в два счета. У нас тоже бомжики по помойкам роются.

— Ерунда! Главное, упаковать попрочнее и поотвратительнее… У тебя прокладки есть?

— Есть, — я кивнула еще недоуменнее. — «Олвейз».

— Отлично! Пакет из-под них тащи. Ну и тряпок там каких-нибудь, бумаги туалетной… Замотаем, ни один бомж не полезет, если не слепой, конечно!

Под ванной нашлась еще и пара желтых резиновых перчаток, поэтому нам не пришлось хвататься за мертвую кисть голыми руками. Но все равно, после того как дело было сделано, меня долго и мучительно тошнило в туалете. В прихожую я вывалилась бледная, пошатывающаяся и какая-то заторможенная. Перед глазами плавали разноцветные яркие круги.