Цеховики - Рясной Илья. Страница 27

Налимск был привычно грязен и неуютен. Ровные ряды, пятиэтажек вызывали зевоту и тоску. Единственным архитектурным украшением города была бывшая сельская церковь — на нее не хватило динамита в двадцатом году, и она просто дала трещину. Ее замуровали, а крепкое здание отвели под сельский клуб, а потом под контору Горжилснаба. Сегодня на церкви краснел лозунг «Планы партии — планы народа» и висел портрет вождя пролетариата.

Начальник цеха металлоконструкций Лупаков имел возможность любоваться и церковью, и плакатом, и воинственно грозным лицом Ленина из окна своей квартиры. Кстати, в этой квартире он и назначил мне встречу, сообщив по телефону, что у него краткосрочный отпуск за свой счет и ему не хотелось бы никуда выходить. В принципе являться на квартиру к свидетелям не рекомендуется, но нередко бывают такие ситуации, когда это позволительно. Тащиться в милицию, требовать кабинет, а потом вызывать туда Лупакова было лень, поэтому я согласился на его предложение.

Лупаков представлял из себя высокого, с седыми роскошными волосами, жилистого и спокойного, как танк, мужчину. В его манере держаться и говорить было что-то исконно провинциальное.

— Сейчас я вас чайком побалую. С конфетами, — сказал Лупаков вежливо, но без энтузиазма.

— Нет, спасибо, не хочу.

— Тогда проходите в большую комнату.

Квартира была обставлена скромно. Даже чересчур скромно. Дедовская скрипучая мебель, такой же буфет, кожаный диван, черно-белый «Темп», два кресла, тяжеленный огромный стол с белыми вязаными салфетками и, о ужас, ковер с лебедями, утеха деревенских жителей и азербайджанцев. На ковре висело охотничье ружье, а на другой стенке красовалась кабанья голова, поверх которой тянулся патронташ.

Я устроился в кресле. Лупаков сел напротив меня.

— Дочка в десятый класс пошла, — улыбаясь, он кивнул на буфет, за стеклом которого стояла фотография миловидной девчушки. — Жена в командировке. Я отпуск взял, чтобы дочку в школу проводить. Молодежь же к жизни не приспособлена. Уже взрослая девчонка, а никакой самостоятельности… Такие расходы сейчас на детей! Сапоги под сотню рублей стоят: А джинсы… У вас есть дети?

— Есть. Шесть лет сыну.

— Ох, дети, дети… Сколько сил, денег стоят они нам. Но куда же нам без них? Что бы за жизнь была? Как вы считаете?

Лупаков был настроен порассуждать. Мне же совершенно не хотелось выслушивать его, да и задерживаться тут я не собирался. Поэтому я пробормотал что-то нечленораздельное и перешел к делу.

— Вы слышали, что погиб Новоселов?

— Саша Новоселов? Конечно, слышал. Наше предприятие поставляет на комбинат различную металлическую мелочевку. Нам ли не знать!

— Но у вас ведь были более тесные отношения?

— Да какие там отношения! Без моих изделий его цех ширпотреба долго бы не протянул. Вот он ко мне и подлизывался. На охоту приглашал. А охота — моя слабость. Скажу более — страсть. Вон видите ружье. Семьсот рублей — с ума сойти! Полгода копил. На всем экономил.

— Новоселов с Ричардом Григоряном, наверное, не экономили.

— Чего им экономить! У Саши денег немерено было. Сфера обслуживания. Это не мы, заводчане, которые своим горбом, мозолями — и только на зарплату. Я всю жизнь от получки до получки тянул, а у них — сотня туда, три сотни сюда. Другая жизнь.

— Не завидно было?

— Мне? Нет. Другое воспитание… За годы работы начальником цеха разные предложения были. Чуть товара сверху отгрузить и в документах не отразить… Такие деньги сулили. Но… Видите, как живу.

— От Новоселова тоже такие предложения были?

— Он знал превосходно, что на такие темы со мной разговаривать бесполезно.

— Где вы были четвертого августа?

— Ну вот, теперь я вижу, что передо мной следователь. Ваше алиби, где вы были в ночь зверского убийства? Тоже детективчики почитываем.

— Так где вы были в день зверского убийства?

— Тут и вспоминать нечего. Четвертого августа — день рождения моей дочери. Весь день я был дома. Мы его справляли в узком кругу. Рублей в шестьдесят обошлось. Такая дороговизна на базаре, а в магазинах ничего нет… Да и в продмаге мясо по семь рублей уже. Как жить дальше будем, куда Москва смотрит?

— Понятно.

Только сейчас я заметил, что смущало меня в лице Лупакова. На нижней губе слева и на верхней справа у него были свежие красные шрамы. Он заметил мой взгляд, усмехнулся, провел пальцами по губам.

— Народ неспокойный пошел. По улицам не пройти. Столкнулся вон недавно. Молодежь. Родного отца убьют, не то что случайного прохожего.

— Отбились?

— Да кое-как. Люди добрые помогли. Дурное поколение растет. Потому что отказа ни в чем нет. Хочешь мотоцикл — бери. Хочешь пальто — пожалуйста. Лишений не знали. Недостатка ни в чем не было. Привыкли на родительском горбу. Я мальчонкой был — голодное время. А сейчас…

— Голода нам не хватает, это точно, — согласился я.

— Ох да я не про то… Неспокойная жизнь пошла. Сашу убили. А он ведь человек тихий, безобидный был. Не правильно это.

— За что его могли убить?

— Вот уж не ко мне вопрос… Давайте я вам все-таки чаю налью. У меня конфеты остались. В коробке. За одиннадцать рублей покупал. Нет, какие все-таки цены!..

Уходя от Лупакова, я не мог предположить, что с этим человеком мне еще встречаться и встречаться. Разговор не дал ничего. Можно считать, день прошел впустую, но впереди был визит к тете Вале.

Я знал, что к моему приходу она приготовит свои фирменные пельмени. И вечером мы будем сидеть под розовым абажуром за столом, покрытым скатертью ручной вышивки. В розетках будет краснеть клубничное варенье, а в рюмках — потрясающе вкусная смородиновая настойка, секрет которой — достояние нашей семьи. Сначала тетя Валя включит свою любимую пластинку Утесова. А потом начнет рассказывать какие-нибудь истории из жизни обожаемого ею Есенина. На душе моей будет тепло и хорошо. И далеким, ненужным, глупым покажется суета вокруг каких-то пороков и страстей, посторонними, не касающимися тебя станут зло и ненависть этого мира. Это будет короткая передышка, перед тем как опять погрузиться в безумие, в железные будни большого города.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПРАВДОЛЮБЦА

— Это старший следователь Завгородин? — шуршал в трубке знакомый голос, который я никак не мог узнать. Вот склероз проклятый. С огромным трудом запоминаю имена, голоса и классическую музыку. Последнее, в общем-то, простительно следователю.

— Я самый.

— Вас беспокоит некто Ионин. Помните?

Как же, тебя забудешь!

— Да, я вас слушаю, Станислав Валентинович.

— Мне хотелось бы с вами встретиться, — в голосе слышалась неуверенность.

— В любое удобное для вас время.

— Так я подъеду?

— Подъезжайте. Буду рад вас видеть.

Я положил трубку. Пашка испытующе посмотрел на меня.

— Кого это ты рад видеть?

— Ионина.

— О, возвращение правдолюбца из затворничества?

— Посмотрим.

От собранности, ершистости, агрессивного недоверия, которые были в Ионине всего пару дней назад, не осталось и следа. В дверь вошел усталый, осунувшийся человек, не слишком молодой, неудачливый, потрепанный судьбой.

— Вы бы хоть извинились, — вздохнул он.

— За что?

— За подозрение, что меня кто-то купил.

— Извинюсь. Если вы докажете обратное.

— Ионина невозможно подкупить. Об этом даже в школе знали.

— Вы были отличником, бичевали на октябрятских собраниях лопоухих двоечников и отвергали заигрывания и взятки с их стороны в виде шоколадок и яблок, — кивнул я.

— Да, примерно так, — еще глубже вздохнул Ионин. — Я же не совсем дурак. Я понимаю, что со стороны все, чем я занимался всю жизнь, казалось сущим безумием… Нашелся тут, все идут не в ногу, только он один правильно чеканит шаг! Правды ему захотелось. Карась-идеалист.

— Да, — глубокомысленно протянул я, понимая, что Ионин прочно усаживается на любимого конька. В таких случаях лучше не давить, а ждать, пока человек выговорится.