«Кино» с самого начала и до самого конца - Рыбин Алексей Викторович Рыба. Страница 25

Глава 7

Осень проходила в бесконечных репетициях, походах в гости, болтании по улицам — с Витькой теперь мы расставались только для того, чтобы пойти на работу или учёбу, ну и ночевали у родителей — каждый у своих. Мне трудно вспомнить день, который бы мы не провели вместе. Он совершенно отбил у меня охоту сочинять песни — я был просто подавлен обилием и качеством материала, который Витька беспрерывно мне показывал. Он писал постоянно, и его вещи так мне нравились, что было много интереснее заниматься аранжировками его музыки, которая приводила меня в восторг, чем писать самому что-то новое. Очухался я только спустя несколько лет и снова стал кое-что пописывать, а тогда, стоило мне взять в руки гитару и начать что-нибудь придумывать, как я автоматически начинал обыгрывать Витькины гармонии. В конце концов я плюнул на собственные эксперименты и полностью погрузился в совершенствование программы «Гарина и Гиперболоидов». Всеми «Гиперболоидами» теперь в одном лице был я и вместе с «Гариным» — Витькой подводил к завершению первую нашу программу. Замены Олегу, которого забрали в армию, у нас так и не было — мы трое, а теперь уже двое, были одним целым, у нас появился свой ритм жизни, своё, как говорят, «поле», и мы берегли его, очень осторожно заводя разговоры даже друг с другом о расширении состава группы, но эти разговоры становились всё более невнятными и как-то сами собой угасли — нам было неплохо вдвоём.

Витька продолжал проверять свои песни, показывая их Майку и не только ему, — у Майка постоянно были гости, и они принимали живейшее участие в обсуждении новых произведений, вернее, не в обсуждении, а в убеждении Витьки, что песню, которую он только что спел, безусловно стоит включить в программу, что она хорошая, что она очень хорошая, что она очень-очень хорошая…

— Но ведь текст дурацкий, — говорил Витька. Я знал, что он кривит душой, — на написание текстов он тратил, как я уже говорил, много времени и дурацкими их, конечно, не считал. Он просто боялся выглядеть безграмотным, выглядеть как большинство длинноволосых певцов рок-клуба с их высокопоэтическими откровениями о любви и мире. Его убеждали, что текст хороший, потом начиналась волынка с музыкой. Когда наконец Майк говорил, что Витька просто ненормальный, что такой мнительности он ещё ни у кого не встречал, Цой сдавался, улыбался и соглашался, что, возможно, после подработки, после редактирования, когда-нибудь песня будет включена в число предназначенных для исполнения на зрителя.

Два или три раза мы ездили в часть к Олегу — он нёс службу в Павловске — и навещать его было очень удобно, но эта малина скоро закончилась: как-то мне позвонили родители Олега и сказали, что из Павловска его перевели в другую часть. На вопрос «куда?» я ответа не получил и понял, что третьего «Гиперболоида» засекретили основательно и мы действительно два года его не увидим. Как выяснилось позже, Олег улетел в братскую республику Куба и новости современной музыки два года узнавал не на толчке у «Юного техника», а слушая американское радио и смотря американское телевидение. Это немного скрашивало ему те ужасы службы, о которых он рассказал мне, когда вернулся. И о них я здесь не буду распространяться.

Окончательно мы прекратили заниматься поисками новых членов нашей группы, когда получили заверения от Майка и Б.Г., что, случись у нас концерт, их музыканты и они сами всегда окажут нам посильную помощь, а также в том, что мы вдвоём выглядим достаточно интересно и необычно, и нам стоит начать выступать так, как есть. После этого мы немного переделали аранжировки, заполнив пустые места, предназначенные для басовых и барабанных рисунков, и стали практически готовы к полноценным квартирным концертам. Но что-то той осенью с «квартирниками», как назло, было затишье, и ленинградским любителям нетрадиционной рок-музыки никак не могла представиться возможность познакомиться с новой супергруппой.

В уныние мы не впадали — битничали по-прежнему, болтались по Ленинграду, попадали во всякие забавные истории. Например, однажды к нам на улице пристал какой-то комсомольский деятель и стал читать длинную лекцию о коммунизме, комсомоле, наркомании и проституции. Он корил нас и говорил, что мы — отбросы социалистического общества, предатели Родины и паразиты, за что и был в два голоса назван мудаком. Комсомолец так обиделся, что моментально вспомнил Павку Корчагина, вытащил из кармана куртки нунчаки и треснул меня ими по голове. После этого он так быстро убежал, что мы и глазом моргнуть не успели. «А был ли мальчик? Может, мальчика-то и не было?»… — можно было подумать подходящими к этому случаю словами Алексея Максимовича Пешкова, но кровь, залившая моё лицо, куртку и брюки, наглядно доказывала, что мальчик был. Идеологический мальчик, на моё счастье, нунчаками пользоваться не умел, поэтому он меня не убил и даже не проломил череп, содрал только кожу на макушке, но содрал так основательно, что мы с Витькой поехали в больницу, где я на своей голове почувствовал, чем отличается хороший портной от плохого, и на всю жизнь мне запало в душу уважение к людям, хорошо умеющим обращаться с иголкой и ниткой. Отношение же моё к комсомолу после этого случая, как ни странно, не изменилось, а наоборот, — ещё больше укрепилось.

Ни Витька, ни я не любили зиму. Когда она наконец-то вступила в свои права и к декабрю закончились оттепели и дожди, что так часто «радуют» в Ленинграде зимой любителей лыж и снежных баб, наше настроение немного упало. В результате долгих бесед на тему холодов мы пришли к тому, что Ленинград стоит на месте, непригодном для жизни битников, и принялись ругать Петра Первого — ну что ему стоило построить Санкт-Петербург на месте, скажем, Севастополя, а Севастополь, наоборот, перенести на Неву. И учился бы он корабли строить у турок и греков, а не у голландцев и немцев — вот и вся разница. Но в результате непродуманных действий государя мы были вынуждены теперь, выходя на улицу, облачаться в шкуры убитых животных, которых и так становится всё меньше и меньше. Вернее, в шкуре животного расхаживал Витька — у него был старый дублёный тулуп, а у меня было пальто из заменителя шкуры убитого зверя. И хотя эти вещи хорошо сохраняли тепло, на улице мы старались бывать пореже и предпочитали отсиживаться дома или у Майка.

— И чего красивого люди находят в снеге? — говорил Витька. — Скрипит, липнет, холодный, мокрый — гадость какая-то. Белая гадость.

Отгремел, отбушевал, отзвенел посудой мой день рождения, на следующий день отревел и отгрохотал день рождения Пини, а на третий день Пиня предложил нам с Витькой составить ему компанию по встрече Нового года в Москве. Оказалось, что он уже позвонил в столицу и договорился с Рыженко — тем самым весёлым парнем, с которым нас познакомил Троицкий на концерте «АУ» год назад. Мало того, он договорился, что приедет не один, мало и этого, он, оказывается, договорился, что с ним приедем мы и дадим на квартире у Рыженко большой новогодний концерт для московских друзей. После всех этих договоров он поставил в известность нас. Мы не ломались и приняли предложение товарища — о Москве у нас были самые радужные воспоминания, тем более, появилась возможность показать наш материал свежей публике.