Мальпертюи - Рэ Жан. Страница 36

Брат Морен – человек примерной святости, однако болтлив, и ничто так не радует его, как возможность почесать языком.

Незнакомец, одетый в подрясник, весь промок от тумана и прошедшего поутру дождя; головной убор, по всей видимости, сорвало ветром, ибо голова его была непокрыта, и волосы прилипли ко лбу и шее.

– В кухне горит добрый огонь и кофе совсем еще горячий, – продолжал брат Морен. – Вчера только испекли хлеб, так что вы отведаете свежего, а вкуснее и не сыщешь. Сыр у нас от своих овечек, очень даже недурен, только вот малость постноват в это время года.

Путник невнятно пробормотал слова благодарности.

– Вы не служитель ли церкви? – внезапно спросил брат Морен, поначалу не обративший особого внимания на одежду гостя.

– Меня зовут аббат Дуседам, – отвечал тот, – и я пришел повидать досточтимого отца Эвгерия; смею надеяться, мое имя не вовсе ему незнакомо.

– Только после того, как вы подкрепитесь, – возразил славный брат Морен. – А не то наш святой настоятель всенепременно рассердится на меня – мол, почему допустил вас к нему в покои в таком плачевном виде.

Аббат Дуседам проследовал к огню, где согласился выпить большую кружку кофе с молоком, но от краюхи хлеба с маслом и сытного ломтя овечьего сыра отказался.

– Мне не проглотить и кусочка, – признался он. – У меня распухло и болит горло, ломит все тело. Всю ночь мне пришлось идти по ужасным дорогам, ветер так и свистел, хлестал дождь. Кабы зов вашего колокола не достиг моих ушей в тумане, я бы, верно, лег у дороги, чтобы умереть.

– Господи помилуй, – заволновался брат Морен. – Вы ведь не заболеете, а?… Я–то обрадовался: вот, наконец, и к нам пришли… Гости у нас бывают очень редко.

– Я бы хотел как можно скорее переговорить с отцом Эвгерием, – прошептал аббат Дуседам.

– Уже бегу! – воскликнул превосходнейший брат Морен. – Нет, нет, оставайтесь у огня, наш святой настоятель будет рад сам прийти приветствовать вас!

И впрямь, я тут же оставил свою чашку подогретого молока и горячие тартинки – со стыдом признаюсь, что лакомился ими как истый чревоугодник, – и последовал за болтливым братом Мореном в кухню.

Аббат Дуседам сидел перед очагом у потрескивающего огня, и от его промокшей одежды исходило серое облако пара; голова свесилась на грудь, дышал он тяжело.

– Заснул, бедняга! – жалостливо воскликнул брат Морен.

Я положил руку гостю на лоб – он весь горел.

– Немедленно положить его в постель, с двумя грелками в ногах, и приготовить чашку кипящего молока с ромом, – распорядился я.

Все было незамедлительно исполнено.

Спустя два часа я навестил больного, отправив большую часть утренней работы, и к своему вящему удовольствию нашел его бодрствующим, даже готовым подняться с ложа.

– Невозможно вам покидать постель, – строго выговорил я. – Вы сильно простудились, и неблагоразумное поведение может дорого вам обойтись. Выпейте вот эту чашку, вам приготовят еще.

Он благодарно пожал мне руку.

– Брат послушник сказал вам мое имя? – спросил он.

Я утвердительно кивнул.

– Дорогой аббат Дуседам, не удивляйтесь, что я уже ожидал вас некоторое время.

Он озабоченно покачал головой.

– Воистину, отец Эвгерий, значит, он и в самом деле здесь.

Я вновь кивнул.

– Как вы говорите, мой дорогой Дуседам, он здесь, и я очень надеюсь защитить его от злых сил, его преследующих.

– Ах, отец Эвгерий! – вскричал аббат со слезами в голосе. – Да сбудутся слова ваши! Но даже для такого святого человека, как вы, задача эта ужасная, если вообще выполнимая.

Должно быть, он прочел на моем лице осуждение, с коим я воспринял такое сомнение, недостойное служителя церкви, ибо тут же добавил:

– Простите… недостаток веры в бесконечное милосердие Господне – величайший грех.

Помолчав, Дуседам тихо спросил:

– И… как он?

– Ободритесь, – отвечал я, – жизнь его вне опасности, но дух, верно, едва удерживается на скользком краю пропасти. К нам его привела молодая женщина из здешних мест, некогда ушедшая из своей деревни в город.

Кажется, в дороге их постигли какие–то несчастия, весьма его напугавшие и удручившие.

Брат лекарь, коего вниманию я поручил несчастного, самоотверженно ухаживает за ним, и, по всей видимости, удовлетворен теперешним состоянием больного.

Монастырский устав запрещает женщинам находиться здесь, в противном случае я охотно позволил бы той славной и отважной девушке остаться у его изголовья.

– Несчастия… – прошептал аббат Дуседам, – все то же самое…

– Бог мой, дорогой Дуседам, будьте уверены, что я расспросил девушку – кстати, ее зовут Бетс, и я хорошо знаю ее почтенную семью. Немного она могла рассказать – только про какое–то кошмарное видение, внезапно возникшее из тумана: три отвратительных чудовища неоднократно пытались преградить им путь, но отступали, когда из тумана раздавался чей–то громкий и чистый голос.

Всякий раз ужасные фантомы спасались бегством с криком «Эуриалия! Эуриалия!» – и, по словам Бетс, сами казались очень напуганными.

Доблестная девушка все время молилась и справедливо полагает, что по этой причине посланцы Лукавого не смогли причинить вреда ни ей, ни ее спутнику.

Однако ж сей последний весь трясся в лихорадке, когда она привела его к нам, и разум его помрачился. Вам что–нибудь понятно во всем этом, дорогой аббат?

– Боюсь, что так, – ответил он печально. Я продолжал:

– Бетс передала мне туго скрученные листы бумаги, пояснив, что они были написаны ее другом за три дня и три ночи. Ей самой недостало ни любопытства, ни времени на чтение, зато она была уверена, что мне удастся извлечь из написанного какие–нибудь сведения…

Тут я замолк в замешательстве.

– Я прочел… и как бы это сказать?… «Когда Бог хочет наказать кого, то отнимает у него разум». Но к чему бы захотел он наказать несчастного юношу, против которого ополчились силы тьмы? Поистине, Дуседам, большую тяжесть удалось бы мне снять с души, будь я уверен, что страницы эти исписаны безумцем…

– Он вовсе не безумец! – твердо заявил Дуседам.

– Боюсь, что нет, – просто ответил я, – а тогда: да защитит его Господь!