Мальпертюи - Рэ Жан. Страница 4

Владелец «Фены» ничего не понимал и, чувствуя, что слабеет, снова заговорил – на сей раз о кошмарных видениях туманного острова.

Слушая его, Дуседам вдруг принялся вопить и жестикулировать.

– Вот оно! – радостно осклабился он. – Друзья мои, обещаю вам золота полный трюм! Анахарсис, глашатай божественной воли, через последнего потомка завершает свою миссию. Так значит, века и тысячелетия фантомам не помеха!

Господин Ансельм озаботился:

– Уточни, в каком направлении двигалась тартана последние часы.

– Прямо на юг, – едва слышно прошептал раненый, когда Дуседам перевел вопрос. – А что?

– Пассажиры нам не нужны, – порешил господин Ансельм.

– Видно, Анахарсисам на роду написано удушение, – захохотал толстяк Дуседам.

Разговора Анахарсис не понял, но угадал свою участь – лица людей, подаривших ему час жизни, были неумолимы.

Моряк зашептал молитву, которую ему не суждено было дочитать в этом мире.

Прежде чем вернуться к рассказу Дуседама Старшего, я представляю читателю первую часть повествования Жан–Жака Грандсира. Как уже сказано, его исповедь–воспоминание наиболее важна для нашей истории: пожалуй, все ужасы Мальпертюи так или иначе сопряжены с трагической судьбой Жан–Жака Грандсира.

Дядюшка Кассав скоро умрет.

Белоснежная, то и дело подрагивающая борода ниспадает на грудь, сам дядюшка утопает в красной перине. Ноздри втягивают воздух, словно он напоен сладостными ароматами, огромные волосатые руки готовы вцепиться в любую добычу. Служанка Грибуан, принесшая чай с лимоном, выразилась так:

– Вещички упаковывает. Дядюшка Кассав услышал.

– Пока еще нет, женщина, пока еще нет, – ухмыльнулся он.

Прислуга ретировалась – испуганно шелестящий смерч юбок; а дядюшка добавил, обращаясь ко мне:

– Не так уж долго мне осталось, малыш, но ведь умирать – дело серьезное, и спешить тут не следует.

Минутой позднее он снова блуждает взглядом по комнате – ничего не упуская, будто составляет окончательную опись: игрок на теорбе – статуэтка поддельной бронзы; тусклая миниатюра Адриана Броуэра [1] ; дешевенькая гравюрка – женщина играет на старинной колесной лире; и ценнейшая «Амфитрита» кисти Мабузе [2] .

Стук в дверь, входит дядя Диделоо, здоровается:

– Добрый день, двоюродный дядя.

Он один из всей семьи так называет дядюшку Кассава.

Диделоо – чинуша и зануда. Карьеру начинал учителем, да с учениками так и не справился.

Теперь он заместитель начальника в одной из муниципальных служб и, насколько может, третирует подчиненных экспедиторов.

– Ну, начинайте выступление, Шарль, – говорит дядюшка Кассав.

– Охотно, двоюродный дядя; опасаюсь, однако, вас чрезмерно утомить.

– Ну так повосхищайтесь собой молча и побыстрее – мне ваша физиономия не больно–то приятна.

У старого Кассава явно портится настроение.

– Увы, я вынужден привлечь ваше внимание к низменным проблемам материального порядка, – начинает свои причитания дядюшка Диделоо. – Нам нужны деньги…

– Да неужто? Вот уж удивили так удивили!

– Надо заплатить врачу…

– Самбюку? Накормить его, напоить, а ежели нужно, пусть спит на софе в гостиной – и довольно.

– Аптекарь…

– Я к лекарствам и не притронулся. Все пузырьки и порошки прилежно забирает ваша прелестная жена Сильвия, страдающая, как известно, всеми болезнями, какие только ей удалось обнаружить в медицинском словаре.

– Много и других расходов, двоюродный дядя… Откуда нам взять столько денег?

– Сундук с золотом зарыт в погребе – третья камера, девять футов четыре дюйма под седьмой плитой. Хватит?

– О, благородный человек, – пускает слезу дядюшка Диделоо.

– К сожалению, про вас, Диделоо, этого не скажешь. А теперь убирайтесь–ка… болван!

Шарль Диделоо злобно косится в мою сторону и скользит к выходу; он такой тощий и плюгавый, что без труда просачивается в чуть приотворенную дверь.

Дядюшка Кассав смотрит на меня.

– Повернись–ка к свету, Жан–Жак.

Я повинуюсь. Умирающий тягостно–пристально разглядывает меня.

– Ничего не попишешь, – после довольно долгого обследования ворчит он, – вылитый Грандсир, хоть и прилизанный малость. В жилах капля крови поспокойней – и смотри–ка, на вид куда благородней, чем твои предки. Да уж… А вот твой дед Ансельм Грандсир – в те времена его звали просто господин Ансельм – отъявленный был мошенник!

Это любимый дядюшкин эпитет, и я совсем не обижаюсь, потому что деда, оставившего по себе столь дурную память, никогда не видел.

– Не помри он на гвинейском берегу от бери–бери, так и вовсе бы законченным мерзавцем стал, – веселится дядюшка Кассав. – Вот уж кто любил все доводить до конца!

Дверь распахивается, появляется моя сестра Нэнси.

Облегающее платье подчеркивает статную фигуру, глубокий вырез корсажа нескромно приоткрывает великолепные формы.

Ее лицо пылает гневом.

– Вы прогнали дядю Шарля, – выпаливает она. – И поделом, пусть не суется не в свое дело. К сожалению, он прав, нужны деньги.

– Ты и он – большая разница, – ответствует дядюшка Кассав.

– Ну, а где же деньги? – выходит из себя Нэнси. – Грибуаны не могут заплатить по счетам.

– Почему не возьмете в лавке?

Нэнси смеется отрывистым, резким смешком, который вполне подходит к ее надменной красоте.

– Сегодня с семи утра всего шесть покупателей, выручка – сорок два су.

– А мне говорят, дела, дескать, наладились, – ухмыляется старик. – Не переживай, моя красавица. Возвращайся в лавку, достань малую стремянку с семью ступеньками, полезай на самую верхнюю. Смотри, в лавке чтоб не торчал какой клиент несимпатичный – юбки–то у тебя ох как коротки… Ты у нас высокая, с последней ступеньки как раз дотянешься до жестяной коробки с этикеткой «сиенская охра». Так вот, как следует пошарь своими прекрасными белыми ручками в сей скучной коробке, найдешь несколько сверточков, четыре–пять – этакие, знаешь, цилиндрики коротенькие, зато весьма увесистые. Постой же, не спеши, мне приятно поболтать с тобой. Да будь поосторожней: если порошок сиенской охры попадет под ногти, и за несколько часов не отчистишь. Ну ладно, ладно, беги, прелесть моя, а ежели на темной лестнице Матиас Кроок ущипнет тебя за мягкое место, на помощь не зови, все равно не приду.