Моя безумная фантазия - Рэнни Карен. Страница 28

— Пожалуйста, отпустите меня, — произнесла она сдавленным голосом.

— Мне нравится держать вас.

— Это ни к чему.

Но, подчинившись, снова положила голову ему на плечо.

— Наше знакомство с самого начала было совершенно недопустимым, мадам. Это бесконечная вереница последовательных непоследовательностей, странных совпадений и загадочности.

— Вы не верите тому, чего не можете увидеть. Почему даже сквозь слезы она подсмеивается над ним?

— А вы всецело верите таким вещам?

Он поглядел на нее сверху вниз, тронутый не печалью в ее глазах, а слабой улыбкой, и отчего-то почувствовал стеснение в груди.

— Кого вы так горько оплакиваете?

Она перебирала пуговицы его пальто, спрятав лицо у него на груди.

— Своего дядю, — с грустью произнесла она.

— Для женщины, не имеющей родственников, вы потратили необыкновенно много времени, разыскивая их.

— А вы бы не стали, будь вы один в целом свете?

Она вздернула подбородок. Ему захотелось прихватить его зубами.

— Великий Боже, нет! Я устроил бы праздник, пел осанну и сочинял оды в честь своей счастливой судьбы.

Неужели он старается развеселить ее? Не лучше ли потребовать от нее правдивого ответа? Ты нерешителен, Арчер? Почему? Боишься ответов, которые получишь на свои вопросы?

Нет смысла отдавать отчет в своих действиях, объяснять свои поступки. Сейчас он не хочет об этом думать. Еще одна непоследовательность. Лучше бы не замечать этой странной и новой для него привлекательности. Посадить ее под стеклянный колпак, наблюдать за ростом или опечалиться по поводу гибели. Надо остановить это чувство, пока оно не поглотило его душу, разум, сердце.

— Значит, мы возвращаемся в Сандерхерст?

— А вы ожидали чего-то иного? Согласитесь, ваше заключение было не таким уж неприятным.

Прошло мгновение, не больше.

— Вы снова плачете, — упрекнул он.

— Ничего не могу с собой поделать.

— Я когда-нибудь говорил вам, что терпеть не могу женских слез?

Голос Сент-Джона смягчился, потеплел. Он дал ей разрешение погоревать, позволил проливать слезы.

Он обнимал ее, желая защитить от всего, что могло покуситься на это горе.

Сколько он уже вот так держит ее? Он не знал. Да это и не важно. Когда по его груди текут слезы Мэри-Кейт, время не имеет значения. Занятное крещение!

— Я не верю, что вы были служанкой. Вы совершенно на нее не похожи.

Она опустила залитое слезами бледное лицо. Как она умудряется выглядеть такой милой после рыданий?

Она ответила не сразу, улыбнувшись сквозь слезы:

— А как я, по вашему мнению, должна себя вести? Мне надо выходить из комнаты, пятясь и непрестанно кланяясь?

— Интересно бы посмотреть. И прекратите кусать нижнюю губу. Меня в высшей степени раздражает эта ваша привычка!

— Есть ли во мне что-нибудь, что вас не раздражает?

— Есть. Признаюсь, вы ошеломили меня своей способностью говорить «правду»! — Он дал выход гневу. Наконец-то спасительное облегчение. В голове у него крутилось множество вопросов. — Признайтесь во всем, включая то, что ваш покойный муж был моим адвокатом и вы придумали этот нелепый план, оставшись без средств и находясь в отчаянном положении. Признайтесь, что вы обманщица и авантюристка. Скажите правду, Мэри-Кейт, в этом ваше спасение!

Она побледнела, и он почти столкнул ее со своих коленей, отодвинувшись по меньшей мере на фут. Проклятие, почему она выглядит такой потрясенной его обличительной речью?

— Что вы имели в виду, сказав, что Эдвин был вашим адвокатом?

— Предупреждаю, Мэри-Кейт, я больше не намерен выслушивать ваши лживые россказни, как бы убедительны они ни были.

— Я не знала! — Она растерялась.

— Я встретил одного вашего друга, моя дорогая, — произнес он бесстрастно.

Она никак не откликнулась на эти слова, не уцепилась за них, как он предполагал.

— Некоего Чарлза Таунсенда. Он сказал, что был партнером вашего мужа.

Он не добавил, что и сам достаточно хорошо знал ее мужа, худого, морщинистого человека, с редкими седеющими волосами и распухшими суставами длинных пальцев. Он имел отвратительную привычку все время фыркать, словно ему не хватало воздуха. То, что она вышла за такого человека, только подтверждает ее непоследовательность.

— Чарлз мне не друг, — чистым и уверенным голосом произнесла она.

Достаточно распространенная способность у тех, кто привык обманывать и красть.

— Ив самом деле, он оставил вас без гроша! Стыдно признаться, но он, похоже, очень гордится этим.

Она пристально посмотрела на него — открыто, не отводя глаз, зная свое место, но в то же время торжествующе.

— Чарлз считал, что я охочусь за деньгами. Что я авантюристка и люблю Эдвина только из-за денег.

— Вы же говорили, что не любили его?

— Я сказала, что уважала его. Нам обоим этого было достаточно.

— Вы просто дура, Мэри-Кейт, если думаете, что мужчина хочет от жены только уважения.

Она заморгала, словно стараясь понять его слова, а потом печально улыбнулась.

Хорошо бы поцеловать ее и отвезти на край света, где она перестанет угрожать его покою.

Сент-Джон откинулся на подушки, приготовившись к долгому и невеселому путешествию домой. Только позже, когда они приехали в Сандерхерст и он снова отвел Мэри-Кейт в утреннюю комнату, он понял, что она не ответила ни на один из его вопросов.

Глава 21

Арчер открыл дверцу сейфа и вынул бархатный мешочек. Высыпал его содержимое на ладонь: желтый алмаз, ожидающий, когда его отправят к ювелиру, черная жемчужина, чье будущее еще не определено, рубиновая брошь его бабушки, застежка которой требует починки. Все эти вещи лежали у него на ладони, не вызывая никаких неприятных ощущений. Но была еще одна. Поверх всего лежала камея, далеко не такая ценная, как остальные украшения, выбранная за сходство с носившей ее женщиной. У дамы на камее был нос Алисы, ее легкая улыбка. Если бы не прическа в греческом стиле, Арчер подумал бы, что смотрит на портрет жены в профиль.

Вместо того чтобы спать, он отправился в оранжерею. Но и там ни на чем не мог сосредоточиться. Поэтому за несколько минут до полуночи он оказался в библиотеке, подчиняясь непонятному желанию посмотреть на камею с лицом Алисы.

Для чего? К чему это издевательство над собой? Он не лечит, а только растравляет рану. Он подарил брошь Алисе на первую годовщину их свадьбы. Она редко ее носила, хотя он потратил несколько месяцев, чтобы найти наиболее похожее изображение.

Арчер был единственным ребенком в семье. Его старший брат умер младенцем, сестра родилась мертвой. Его окружали по большей части взрослые.

Он примирился с тем, что имел, поэтому жить ему было не слишком тяжело, но одиноко. Попав в школу, он получил несколько болезненных уроков, но познал и радости. Один из уроков оказался особенно трудным: пришлось научиться делиться, а он не любил это делать.

Он обнаружил, что привязанность к своим вещам у него в крови, и это проявлялось всегда, когда кто-нибудь из соучеников брал что-то из его вещей без спроса. Тем не менее он научился жить в коллективе, научился полагаться на товарищей, преследуя собственные цели. Много раз он думал о том, что такая система обучения воспитывает достойных и послушных британских подданных. Впрочем, ему ни разу не пришлось доказывать стране свою лояльность. Похоже, наследник Сент-Джонов призван был управлять их огромной империей, а не быть солдатом или моряком.

Ему перевалило за тридцать, у него было несколько друзей и прискорбная привычка любви к своему имуществу — о которой его жена не подозревала.

Брошь лежала на ладони, как бы укоряя его своим аристократическим профилем. Он почти услышал шепот Алисы: «О, простите! Я не хотела вас потревожить».

На мгновение Арчеру почудилось, что заговорила камея.

Уже наступила полночь, а Мэри-Кейт все еще была затянута в свое уродливое черное платье. Наверное, в нем она чувствует себя безопаснее, чем в ночной рубашке.