Шестеро вышли в путь - Рысс Евгений Самойлович. Страница 24

— Хлеб да соль, — сказал он.

— Спасибо, — ответил Мисаилов и любезно показал на землю рядом с собой. — Садитесь, ежели не торопитесь.

Лещев сел.

— Вы откуда же будете? — спросил он. — Что-то я вас здесь не видал.

— Я механиком на лесозаводе работаю, а он вот учеником поступил, — сказал Мисаилов. — Захотел меня угостить с получки как старшего... А я вас тоже что-то не видел...

— Понятно, понятно, — повторял Лещев, — понятно, понятно... Нет, я пудожский. То есть я деревенский, с Пильмас-озера, но давно в городе, давно.

Глаза его с откровенной жадностью смотрели на бутылку. Мисаилов молча налил. Лещев, не дожидаясь приглашения, взял стакан, разом опрокинул и понюхал большой палец.

— Я не пью, — сказал он.

— Видать, — согласился Мисаилов.

Вероятно, в Лещеве в консервированном состоянии находилось много спиртного, потому что, добавив один стакан, он стал хмелеть с удивительной быстротой. Через несколько минут он уже был красен, у него заплетался язык и на лбу каплями выступил пот.

— Не пью, — упрямо повторил он. — Ну, разве в праздник. А сейчас пью, потому что несправедливость. Я справедливость люблю, понимаешь ты? На справедливости мир стоит. Всюду должна быть справедливость!

— Не знаю, какая может быть несправедливость, — сказал Мисаилов. — Жаловаться надо, если несправедливость, и все тут. Пусть-ка попробует кто-нибудь со мной несправедливо поступить!

— Не понимаешь? Да? Не понимаешь? — бормотал Лещев. — А если он мне за всю мою работу сапоги обещал сшить, а говорит, подожди? Что ж я, не заработал? А Лешке на, пожалуйста, сшил. Это справедливо? Да? Ты скажи, справедливо?

— Да кто тебе должен сапоги шить? — спросил Мисаилов. — Чего это ради?

— Как это — кто? — негодовал Лещев. — Хозяин. Я на него работал, работал...

— Не понимаю, — сказал Мисаилов. — Получил зарплату, пошел и купил себе сапоги. Какой тут может быть разговор!

— А если он не платит? — сказал Лещев. — А? Если он не платит?

— В профсоюз пойди. Как это так? Сколько положено, должен платить.

— И пойду! — Лещев разошелся ужасно. — А что ж ты думаешь, и пойду!

Во мне все пело и ликовало. Я еще не был комсомольцем, а уже принимал участие в таком важном и ответственном деле. И все замечательно получалось. Уже один из катайковских батраков признал, что он не получает зарплаты, и согласился жаловаться в профсоюз. Теперь мы, комсомольцы, заставим Катайкова платить несчастным своим батракам сколько следует, страховать их, отпускать по вечерам на занятия. Теперь они увидят настоящую жизнь.

Еще через десять минут Лещев и Мисаилов сдружились окончательно. Лещев всплакнул, вытирая слезы кулаками, проклял Катайкова и его потомков до седьмого колена и принял твердое решение идти на хозяина войной. Я восхищался тем, как Мисаилов ведет разговор. Он совсем не задавал вопросов, и все-таки Лещев выбалтывал все, что нужно. Фамилию Катайкова первый назвал Вася, но у Лещева было впечатление, что назвал ее сам.

Мисаилов сказал без всякого нажима:

— Что ты меня пугаешь своим Катайковым? Никакой в нем и силы нет. Такими катайковыми пруд пруди. Он только дома пыжится, а позови-ка его в профсоюз — знаешь, как он егозить будет!

— Нет, брат, — спорил Лещев, — Катайков — сила! Катайков — это у-у-у!

— Да что ты за него стоишь? — настаивал Мисаилов. — Что он тебе, родня, что ли?

— Какая родня! — ужасался Лещев. — Если б мне Катайков родня был, я бы знаешь как барствовал бы! Спасибо, хоть на работу взял. Погибнуть не дал...

Все получалось замечательно. Лещев признал, что он не родственник Катайкову, а батрак. Катайков был разоблачен. Победа была в наших руках.

— Он знаешь какая сила! — разливался Лещев. — Он подмигнет — и все. Погиб человек. Где хочешь, хоть в самой дальней деревне, — все равно у него свои.

— А я вот плевал на него! — сказал Мисаилов. — Хочешь, я тебя завтра к нам на лесозавод устрою? И ничего он тебе не сделает. И будешь получать два раза в месяц получку. Шестнадцатого и первого, пожалуйста.

— А если я ему должен? — сомневался Лещев.

— Да он же тебя обманывает! Что ты должен ему? Мало ты на него работал? Пойдем в Совпроф. Там грамотные люди разберут, так еще тебе с него получить придется.

Водка кончилась. Да больше и не нужно было. Лещев и Мисаилов обо всем договорились. Они уже звали друг друга Миша и Вася, и были на «ты», и твердо решили сегодня же вечером начать войну против Катайкова. Вот чуть протрезвеют, пойдут к Мисаилову и напишут заявление. Там и переночуют, а утром снесут в Совпроф. Мисаилов на первое время одолжит денег Лещеву, чтоб тот мог обернуться. Вот только Лещев протрезвеет немного...

И вдруг в какую-то секунду я почувствовал, что Лещев врет и начал врать только сейчас; раньше он говорил искренне. Он протрезвел и спохватился. То есть не то чтобы совсем протрезвел, но настолько, что испугался того, что наговорил. Это ведь не храбрость была, а только пьяная похвальба. И нам он не верит.

Внешне все это ни в чем не сказывалось, но я это знал наверное. Почувствовал это и Вася.

— Пошли, что ли? — решительно сказал он и встал.

— Куда? — удивился Лещев.

— Как — куда? Ко мне, мы же договорились.

— Это ведь мы так, для разговору, — сказал Лещев. Раз испугавшись, он быстро трезвел от страха. Покачиваясь, он встал тоже. — Спасибо за угощение и за компанию. Пойду отдохну.

— А ко мне не пойдем, что ли? — спросил Мисаилов.

— Зачем? — удивился Лещев.

— Ну, заявление писать.

— А какое может быть заявление? Катайков мне двоюродный дядя. А что мы с ним повздорили, так в семье чего не бывает...

Он еще раз поклонился нам, спотыкаясь вошел в домик, запер дверь и даже окно закрыл.

Мисаилов, посвистывая, посмотрел ему вслед.

— Да, Коля, — сказал он, — хитрая штучка твой Тимофей Семенович! Пошли.

Вечером в «Коммуне холостяков» было мрачное настроение. Вася сидел туча тучей и насвистывал марши. Он не оживился даже тогда, когда пришла Ольга и уселась, как обычно, в углу на медвежьей шкуре.

Харбов ходил по комнате взад и вперед и рассуждал:

— Они нам не верят. Даже слово «комсомольцы» их пугает. Тут, конечно, и церковники поработали, и все это кулацкое окружение. Я не удивлюсь, если некоторые, самые темные из них, подозревают, что у нас хвосты и копыта. Получается замкнутый круг. Пока мы не вытащим их из этого состояния темноты, не кончится власть Катайкова. Она вся держится на бескультурье и темноте. А пока не кончится власть Катайкова, мы не можем их даже грамоте обучить. Нет, как хотите, я до этого голубчика доберусь! Прошу занести в протокол торжественную мою клятву. Клянусь не успокаиваться, пока не возьму Тимофея Семеновича за горло и не добьюсь освобождения его рабов! Прошу поднять руки тех, кто присоединяется.

Подняли все. Даже Сила Семкин, хотя Силе сегодня было не до того. Он тоже пришел мрачный как туча, но совсем от других причин.

В горисполкоме было комсомольское собрание. Собрание это посетил председатель горисполкома Прохватаев. И не только посетил, но и выступил с речью. Речь была, по рассказам Силы, наглая и хамская. Он всех громил, на всех орал и топал ногами. Работает у них в горисполкоме одна машинистка, хорошая девушка, комсомолка, очень добросовестная и скромная. И вот к ней почему-то он прицепился. Он кричал на нее, обвинял в семи смертных грехах и довел девушку до слез. Сила выступил и сказал, что он категорически не согласен с Прохватаевым насчет машинистки, а Прохватаев стал кричать на Силу и угрожать ему.

«Ага, — кричал Прохватаев, — так ты, может быть, и с советской властью не согласен? Так мы с тобой не здесь, а где полагается поговорим!»

По совести говоря, насколько можно была понять, несмотря на недомолвки, которые допускал Сила в своем рассказе, он тоже наговорил Прохватаеву немало. Тем не менее, он и сейчас кипел.

Должность курьера на первый взгляд кажется скромной, но Сила прекрасно понимал всю ее значительность. От работы курьера зависит многое. И, если курьер не чужд общественных интересов, курьер много и знает. Силу общественные интересы очень волновали. Сила знал все: все решения, которые готовились, все споры, которые велись, все столкновения между работниками. И не только знал, но имел по каждому вопросу свое принципиальное мнение.