Сон в начале тумана - Рытхэу Юрий Сергеевич. Страница 43

— Он был мне лучший друг… И когда нам доверили носить острые охотничьи ножи, мы поклялись всегда быть рядом, помогать не только друг другу, но и близким своим… Ты знаешь, когда умирает друг, заботу о его жене берет на себя тот, кто остался в живых. Я должен был взять тебя в свою ярангу и сделать второй женой. Но ты выбрала другого. Того, кто убил твоего мужа…

В сердце Пыльмау вместе со страхом рождался гнев.

— Теперь я еще подумаю, прежде чем протяну тебе руку, — продолжал Армоль. — Сон давно должен возвратиться, а его нет, и я думаю, что не будет. Я хорошо знаю белых людей и вижу их насквозь. Они никогда не смотрят на нас как на ровню. Они презирают нас и смеются над нашими обычаями. Прикоснувшись к нам, они долго моют руки, а после разговора полощут рот водой и трут язык щеточками, насаженными на палочки. Ты можешь возразить — Сон. Да, он иной. Но будь он настоящим белым человеком — с руками, так сразу переменил бы голос и не стал жить с нами. А когда он остался без рук, гордости у него поубавилось, потому что он не мог жить как равный со своими, но среди нас он чувствовал себя даже несколько выше нас… А теперь он почувствовал силу — может стрелять, добывать себе еду и даже изображать значками речь на бумаге… Теперь он сравнялся со своими и…

— Армоль! — закричала Пыльмау, напугав маленького Яко так, что мальчик залился слезами. — Уходи и никогда больше не появляйся в нашей яранге! Никогда не приходи, вестник черных мыслей! С языка у тебя течет яд, и удивительно, как он не разъел тебе рот!

— Пыльмау! Опомнись! Подумай, что ты говоришь! — Армоль вскочил с китового позвонка и попятился к двери. — Валяться будешь у порога моей яранги — я тебе не отворю… Ведь ты одна останешься!

— Неправда! Неправда! — кричала Пыльмау, наступая на Армоля.

Пятясь, Армоль споткнулся о высокий порог и упал на спину, вывалившись из яранги. Пыльмау остановилась, чтобы перевести дух, и тут до ее слуха донесся незнакомый звук — не то комариное пение, не то звон тонкой металлической струны. Она перешагнула через распростертого Армоля и крикнула Яко:

— Беги за мной, сынок!

Незнакомый звук доносился со стороны моря. Напрягши глаза, Пыльмау увидела две черные точки на горизонте. Неужели это Джон возвращается? Она сбежала по галечной гряде и остановилась возле самой воды, не обращая внимания на волны, которые лизали ее торбаса.

Пыльмау изо всех сил напрягала взгляд, но слезы, внезапно хлынувшие слезы, мешали смотреть.

— Один вельбот и одна байдара! — крикнул кто-то сзади.

— Как они быстро едут!

— На моторе они! На моторе!

— А байдару на буксире тащат!

Пыльмау ничего не видела. Она сделала шаг, и тут ее кто-то обхватил сзади:

— Сумасшедшая! Так можно утонуть!

Пыльмау виновато обернулась, тщательно вытерла глаза рукавом камлейки и только теперь смогла разглядеть приближающиеся суда.

Вельбот несся по воде, как птица. Скорость была такая, что буксируемая байдара рыскала из стороны в сторону. Гул мотора становился громче, и люди Энмына слушали неведомый звук с любопытством и удивлением.

— Словно поет, — сказала старая Чейвунэ, становясь рядом с Пыльмау.

— Я вижу Орво! — крикнул кто-то. — Он сидит на руле!

— А вот там — Сон!

— Возле мотора сидит!

Вельбот был уже близко. Шум мотора стал тише, а потом и вовсе умолк. Судно плавно приблизилось к берегу. Тнарат соскочил с носа и прыгнул на гальку.

— Еттык! Пыкиртык! [34] — слышались голоса со всех сторон, и мужчины с вельбота отвечали:

— Мытьенмык! [35]

Пыльмау не сводила глаз с Джона и, повернув личико девочки в его сторону, показывала на него рукой и говорила:

— Вон твой отец! Вернулся твой отец! Сейчас он придет к нам на берег.

Джон вынул мотор из колодца и положил в вельбот.

Вытащили вельбот и байдару. Возвратившиеся мужчины нагрузили подарками своих близких и разошлись по ярангам.

Джон положил на середину чоттагина большой матерчатый мешок и два ящика — один поменьше, другой побольше.

— Какие вы стали большие и хорошие! — сказал Джон, оглядев жену и детей.

— Мы очень соскучились по тебе, — сказала Пыльмау. — Каждый день все на море смотрели.

— Смотрели, — подтвердил Яко.

Пыльмау глядела на Джона, и ей казалось, что он вернулся не совсем таким, каким уехал, и от этого ощущения было немного тревожно на сердце.

— Что ты так на меня странно смотришь? — удивился Джон.

— Да рада я очень, — вздохнула Пыльмау. — Ты уж не сердись на меня, но иногда я думала: а вдруг ты не вернешься… Оттуда ведь недалеко до твоего дома.

— Милая Мау! — Джон обнял жену и поцеловал ее. — Где бы я ни был, куда бы меня ни занесли ветры, самый близкий и самый родной мне дом — вот эта яранга, и самые близкие и родные люди — это ты, Мау, Яко и маленькая Мери.

— Тынэвиринэу-Мери, — поправила Пыльмау.

Пока жена готовила еду и разжигала костер в чоттагине, Джон вынимал из мешка подарки. Маленького Яко он одел в яркую куртку, на голову Мери нахлобучил матерчатый чепчик, выложил плитки чая, сахар, табак, а потом взялся за небольшой ящик красного дерева. Яко внимательно наблюдал за Джоном.

— Что ты мастеришь, атэ? — спросил он.

— Подожди, сейчас узнаешь, — ответил Джон.

А когда Джон приладил к ящику огромную трубу, похожую на ухо, и начал крутить ручку, Яко высказал догадку:

— Я знаю — это мотор!

— Ты почти прав, — сказал Джон и осторожно опустил блестящую головку с птичьей шеей на крутящийся круг, похожий на срез с обгорелого дерева.

Чоттагин наполнили необыкновенные звуки, и Пыльмау от неожиданности едва не выронила горячий чайник.

Потом запел женский голос. Собаки, лежащие в чоттагине, подняли уши и в недоумении уставились на широкий зев трубы. Женщина пела о чем-то очень дорогом и сердечном, и, слушая ее, Пыльмау чувствовала в груди щемящую тоску.

— Что это? — шепотом спросила она Джона, словно боясь спугнуть поющий голос.

— Граммофон, — ответил Джон.

Когда песня кончилась, Яко крадучись подошел к трубе и заглянул внутрь. Ничего не обнаружив, он обратился к отцу:

— А где она?

— Кто?

— Поющая.

— Она осталась далеко отсюда, а здесь только ее голос, — попытался объяснить Джон.

— Сама осталась, а голос приехал сюда? — в вопросе Пыльмау слышались ужас и удивление.

— Ну да, — ответил Джон.

— Бедная! — всплеснула руками Пыльмау. — Зачем ты это сделал? Разве может человек жить без голоса? Как же теперь она разговаривать будет?

Джон долго объяснял технику звукозаписи, но ни Пыльмау, ни тем более Яко так ничего и не поняли.

Когда он завел другую пластинку, Пыльмау спросила, слушая мужской голос:

— И этот немой теперь?

Тогда Джон принялся растолковывать, что люди, которые поют из широкой деревянной трубы, не лишились своих естественных голосов. Они как бы поделились своим голосом с этой пластинкой, похожей на тонкий срез с обгорелого пня.

— И голоса у тех людей даже не стали слабее? — спросила Пыльмау.

— Нет, — решительно ответил Джон.

Пыльмау успокоилась и с видимым удовольствием слушала музыку и пение, не испытывая больше жалости и сочувствия к лишенным голосов певцам. Однако нагляднее всего объяснил принцип записи звука Орво, когда в яранге Джона собрались почти все энмынцы, чтобы послушать граммофон.

— Это как бы замерзшее эхо, — обратился Орво к присутствующим. — Эта черная пластинка вроде отвесной скалы — отражает голос и звук. Только скала сразу же отдает звук назад, а пластинка держит и может ее много раз повторять.

Один Яко не совсем верил объяснениям взрослых людей. Ему все казалось, что самое убедительное объяснение — это то, что внутри ящика находятся человечки с маленькими музыкальными инструментами.

И когда в яранге никого не оказалось, кроме Тынэвиринэу-Мери, Яко, оставленный за няньку, выволок на середину чоттагина под световой круг музыкальный ящик. Труба легко снялась: Яко видел, как ее прикреплял отец. Тщательно обследовав ящик, он обнаружил шляпки гвоздей. Эти гвоздики были точно такие, как на винчестере, и, чтобы их вытащить из дерева, нужна отвертка. Но, когда нет отвертки, ее вполне может заменить кончик охотничьего ножа.