Сон в начале тумана - Рытхэу Юрий Сергеевич. Страница 47

Промысел превратился в изнурительный и тяжкий труд. Мучительно было среди ночи вылезать из-под теплого одеяла на мороз.

Первой поднималась Пыльмау и готовила завтрак. Надо было накормить мужчину на весь долгий холодный день. В пологе жгли лишь один жирник. Его света и тепла было вполне достаточно, пока не наступили сильные морозы. Теперь в углах полога появились серебристые заплатки из инея.

Дети спали под оленьим одеялом, крепко прижавшись друг к другу.

Джон молча съедал завтрак и с зябким отвращением к морозу и голубому мерцанию лунного света переступал порог.

Снег громко хрустел под ногами, и этот единственный звук в морозном безмолвии разносился далеко вокруг, заполняя противным скрипом белое пространство. Он сопровождал охотника всю дорогу. А дорога была долгая, через высокие торосы, через нагромождения битого льда. В Энмыне давно не пользовались упряжками: отощавшие собаки одичали, добывая пищу самостоятельно, и не давались в руки.

Мороз сковал полыньи. Едва появлялось разводье, как его тут же затягивало молодым, прозрачным ледком.

Джон шагал от одной замерзшей полыньи к другой. Постепенно замерзали кончики пальцев на ногах, время от времени надо было постукивать одной ногой о другую, чтобы вернуть им чувствительность. Хорошо, что у Джона не было пальцев — он не знал забот с рукавицами, и своими держалками он мог зарядить и разобрать винчестер при любом морозе.

С трудом различалась граница между припаем и движущимся льдом, в котором было так мало разломов, что нерпы сами продували отдушины, чтобы глотнуть воздуха.

Джон торопился.

Медленно угасали звезды, разгорался короткий зимний день. Он продолжался часа два-три, и только в этот промежуток времени можно было увидеть темную голову нерпы на поверхности разводья. Темнело быстро, и Джон возвращался в Энмын при свете звезд и ярких сполохов полярного сияния.

Он шел мимо яранг с опущенной головой, стыдясь своей неудачи. Потом привык. Самым тяжким была встреча с голодными глазами маленького Яко. Но Пыльмау была неизменно спокойна и делала вид, что все так и должно быть. Неизвестно, из чего она ухитрялась готовить еду, и, насытясь, Джон валился на прохладные оленьи шкуры, чтобы завтра снова уйти на морской лед в поисках зверя.

Однажды он спугнул белого медведя. Зверь кинулся прочь через торосы и исчез в снежной белизне. На льду осталась его добыча — почти целая нерпичья тушка со вспоротым брюхом и ободранной головой.

Медведь подстерег нерпу, когда она высунулась в лунку. Надо обладать необыкновенным проворством, чтобы поймать и извлечь из узенького отверстия такое осторожное и ловкое животное. Джон с удивлением почувствовал, что завидует удачливости белого медведя.

Он осмотрел тушку и увидел, что она чуть повреждена и даже не успела застыть на морозе. Розовая печенка покрылась тонким слоем льда. Джон вынул охотничий нож и отрезал от нее несколько кусков. Подкрепившись, он продел в морду зверя ремень и поволок нерпу к берегу.

Поднимаясь от морского берега к ярангам, он засомневался: хорошо ли отнимать добычу у морских зверей, но, вспомнив голодные глаза Яко и заметно отощавшее тело Пыльмау, решительно зашагал к своему жилищу, стараясь как можно быстрее миновать другие яранги Энмына.

У порога уже стояла Пыльмау с ковшиком. Она молча полила голову нерпы и подала остаток воды Джону. Ковшик в ее руке слегка дрожал, и одинокая льдинка со звоном билась о жесть.

Когда нерпу вволокли в полог, Джон со смущением признался:

— Я отнял нерпу у умки. Не знаю — хорошо это или плохо…

— Я помню, Токо иногда так делал, — спокойно ответила Пыльмау. — Ты взял то, что принадлежало тебе по праву сильного. Боги будут довольны.

Сняв с себя охотничье снаряжение, Джон вполз в полог. Возле нерпичьей головы сидел Яко и жадно смотрел на полузакрытый глаз зверя. Джон вырезал охотничьим ножом глаз, проткнул его и подал мальчику.

Для маленькой Тынэвиринэу-Мери он отрезал кусочек печени.

Пыльмау разожгла второй жирник, и в пологе стало светлее. Сегодня жена была оживлена, радуясь удаче кормильца. Она громко и возбужденно разговаривала и часто кидала на мужа ласковые, чуть встревоженные взгляды.

При свете второго жирника Джон огляделся в пологе. Он смутно чувствовал, что в жилище произошли какие-то перемены, то ли чего-то убавилось или, наоборот, прибавилось. Джон медленно вел глазами по внутренности полога, пока его взгляд не остановился на угловом столбе, на котором вместо медного рукомойника висел деревянный идол!

— Видишь, он послал нам удачу, — виновато улыбаясь, произнесла Пыльмау. — Как только ты ушел в море, я его внесла с мороза, отогрела и долго упрашивала, чтобы он был к тебе милостив.

— А где рукомойник?

— Я его перевесила в чоттагин, гуда, где раньше висел. — Пыльмау нервно теребила край оленьей шкуры. — Я думала: ведь ты все равно почти не моешься… А бог должен висеть на своем месте…

И впрямь за последнее время Джон почти перестал следить за собой. Однажды утром, подойдя к рукомойнику, он вспомнил о жестоком морозе за стенами яранги, ярко ощутил, как холод тотчас стянет его умытое, лишенное защитного жирового покрова лицо, и не стал умываться… А потом он и вовсе перестал прикасаться к рукомойнику, и это нимало не повредило его здоровью.

— И еще вот почему бог должен быть здесь, — вкрадчиво продолжала Пыльмау. — Я хочу сына. Яко нужен товарищ, с которым ему будет не так трудно в жизни… Пусть уж бог будет с нами.

— Ладно, — Джон устало махнул рукой, — разделывай нерпу, я хочу есть.

Но не успела Пыльмау повесить над жирником котелок, как в ярангу потянулись гости. Никто ничего не просил. Приходили будто бы просто так или по какому-нибудь пустячному поводу, но ни один не ушел с пустыми руками.

Джон с тревогой видел, что от нерпы остается все меньше и меньше, и несколько раз он едва не крикнул жене: «Довольно!»

Поздно ночью в чоттагине послышался кашель Орво, и его седая голова просунулась в полог.

Старик поглядел на вернувшегося в полог бога и удовлетворенно хмыкнул.

— Надо ставить сети на нерпу, — сказал Орво. — Патроны кончаются, а открытой воды все меньше. Надо долбить лунки и ставить сети.

Джон впервые слышал, что нерпу можно ловить, как рыбу, сетями.

— Мы будем ставить сети, а ты поедешь к своему другу Ильмочу, — продолжал Орво. — Попросишь у него десятка три оленьих туш. Потом сочтемся. Он не должен отказать тебе — ты ведь его приморский друг. За своих не беспокойся — позаботимся о них.

Через несколько дней, собрав упряжку из самых сильных и выносливых собак Энмына, Джон отправился в тундру. Впервые он ехал один, но в душе не было тревоги: он был уверен, что доберется до стойбища. За пазухой он держал начерченную Орво карту, а на нарте под оленьими шкурами лежал спиртовый компас, одна из немногих вещей, оставшихся от купленного за китовый ус вельбота.

Путь лежал к Большому хребту Чукотского водораздела.

Долго блуждал Джон по тундре. Кончились взятые с собой в дорогу скудные припасы. Каждый вечер, останавливаясь на ночлег, он отводил в сторону самую слабую собаку и закалывал. Если поблизости оказывался кустарник, он разжигал костер и варил мясо. Остатки скармливал псам.

Джон обследовал все долины, указанные Орво, рыскал по низкорослому кустарнику, пересекал водоразделы, склоны холмов и даже поднимался на северный склон Большого хребта. Порой попадались следы оленьего стада — помет, как черная россыпь маслинок. Тогда в сердце рождалась надежда, и Джон гнал ослабевших собак по следу, пока не терял его где-нибудь в разлившейся наледи или в цепком, ломающемся на морозе кустарнике.

Вскоре следы исчезли совсем. И куда бы ни направлял нарту Джон — везде лежал девственный, синеватый от темного бессолнечного неба снег. Он спрессовался от мороза. Нарта могла идти по нему лишь с хорошо навойданными полозьями, и Джон часто останавливался, переворачивал нарту и наводил на них слой льда.