Сон в начале тумана - Рытхэу Юрий Сергеевич. Страница 58

— Какого зверя изображает этот знак?

— Это буква джей, начало моего имени.

— Но тебя зовут не Джей, а Сон.

— Это вы все меня так зовете, а на самом деле меня зовут Джон.

Пыльмау опустила женский нож — пекуль — и недоуменно уставилась на мужа:

— Как это — на самом деле? Значит, все время, пока мы живем с тобой, мы тебя называли неправильно?

— А, да пустяки это, — махнул рукой Джон. — Сон, Джон — не все ли равно?

— Что ты говоришь! — ужаснулась Пыльмау. — В имени — жизнь человека. Кто его потерял, перестает жить!

— Мау, сейчас не время говорить об этом, — устало ответил Джон, — вот вернемся домой, тогда на досуге и обсудим этот вопрос.

— Я бы и не подумала сейчас, в такой спешке говорить о важном, — обиженно ответила Пыльмау. — Но почему ты так долго молчал и терпел, когда мы тебя называли неправильно?..

— А что вы изображали, когда был жив Токо?

— Голову зайца, — ответила Пыльмау. — Токо очень быстро бегал, и его прозвали сызмала зайцем — Милют, но правильное имя ему было Токо.

— Давай договоримся так, — предложил Джон, — зайца я рисовать не умею, да и трудно мне без настоящих рук. Ты рисуй на кымгытах зайца, а я — свое джей.

— Пусть будет так, — согласилась Пыльмау и занялась тушей очередного моржа.

Люди не заметили, как прошла ночь. Лишь под утро, когда зарделся восток, они увидели, что почти вся работа сделана: на галечной гряде, под каменистым спуском, аккуратно уложены кымгыты — каждая семья сделала столько, сколько требовалось. Остальные туши разрубили на части и сложили в кучу в сохранившемся с древних времен огромном каменном хранилище, вырубленном прямо в скале.

Часть кымгытов перевезли в селение и сложили в увараны, ямы, где на дне даже в самую жаркую пору лета поблескивал лед вечной мерзлоты. Другие оставили под Дальним мысом, тщательно завалив камнями, чтобы ни песцы, ни волки, ни тем более белые медведи не похитили запасы.

Несколько дней возили в селение жир, кожи, мясо, связки полуочищенных кишок — материал для будущих непромокаемых плащей, огромные и тяжелые желтоватые бивни, ласты — все, что мог дать человеку морж, даже усатые головы. Все было перевезено в Энмын или же тщательно запрятано в каменных хранилищах Дальнего мыса.

Энмынцы уверенно смотрели в лицо приближающейся зиме. Неторопливо готовилось зимнее снаряжение, чинились снегоступы, шилась зимняя одежда, новые торбаса, камлейки из ткани, подаренной Канадским морским ведомством. Не хватало лишь оленьих шкур. Но тут, словно услышав нужды энмынцев, к морскому побережью подогнал свои стада Ильмоч и явился в ярангу Джона как его давний друг. Он принес в дар несколько ободранных туш и несчитанное число камусов на торбаса. Среди даров богатого оленевода особенно выделялись и разноцветный пыжик, и специально выделанные шкуры неблюя на зимнюю теплую кухлянку.

— И это все мне? — растерялся Джон.

— Да, — торжественно сказал Ильмоч. — Ибо ты мой приморский друг, и я дарю тебе то, что тебе нужно, и то, чем я богат.

Трудно было сообразить, чем отдарить Ильмоча.

Оленье стадо расположилось на противоположном берегу лагуны. Там же, в узкой, уютной долине, где ручеек был покрыт прозрачным льдом, стояли шатрообразные тундровые яранги, увенчанные голубым дымом — в стойбище каждый день приезжали жители из приморского селения, и надо было держать наготове угощение.

Джон подъехал на собачьей упряжке с морской стороны. За холмом паслось оленье стадо, и почуявшие его собаки тянули туда. Но вожак упряжки, слушая негромкие команды Джона, держал курс на переднюю ярангу старейшины стойбища Ильмоча.

Хозяин приметил гостя издали и вышел его встречать вместе с сыновьями — рослыми юношами на кривоватых ногах. Впоследствии Джон выяснил, что такое искривление ног у оленеводов происходит отнюдь не оттого, что они ездят верхом на оленях, а от особого устройства детской одежды. Маленькому мальчишке шьют особые штаны с гульфиком, как у моряка. В этот гульфик закладывают мох, который по мере надобности заменяется более свежим. Иногда матерям недосуг или же мальчишки предпочитают не обращать внимание на небольшое неудобство, вызываемое сыростью, и продолжают бегать по тундровым кочкам, лишь стараясь пошире расставлять ноги. Пружинящие кочки делают шаг оленевода упругим, и, когда пастух идет по твердой земле, любо смотреть на его легкую походку, будто не идет, а танцует.

Сыновья Ильмоча подскочили к нарте, выхватили остол из рук гостя и притормозили упряжку.

— Амын етти! — широко улыбаясь, шагнул навстречу Ильмоч.

— Ии, — ответил Джон и последовал за хозяином в жилище.

Походная яранга Ильмоча отличалась от той, в которой уже дважды бывал Джон. Здесь не было ничего лишнего, и полог был сшит не из длинношерстных, а из обстриженных шкур, чтобы легче было перевозить.

— Я всегда сильно радуюсь, когда ко мне приезжает такой гость, — с доброй улыбкой продолжал Ильмоч, широким жестом предлагая Джону сесть на белоснежную оленью шкуру.

— Прежде чем сесть, я бы хотел снять груз с нарты.

— Да не беспокойся! — поднял руку Ильмоч. — Сыновья все распакуют и принесут прямо сюда, в чоттагин. Они и накормят, и привяжут собак.

И точно, не успел он произнести эти слова, как в тесных дверях показались юноши, неся тюки с подарками. Джон все же решил поступить не совсем так, как советовала Пыльмау, и преподнес своему тундровому другу моржовые кожи, жир, залитый в сосуды из цельных, снятых чулком, тюленьих кож, лахтака на подошвы, сушеное до черноты моржовое мясо на ребрах и некоторые вещи из тех, что были получены от капитана Бартлетта.

Ильмоч не замедлил открыть жестяную баночку с трубочным табаком и, с наслаждением затянувшись, начал внимательно разглядывать изображенную на табачной жестянке фигурку принца Альберта с тростью, в цилиндре на голове.

— Если бы он появился у нас в тундре с таким ведром на голове, не то что олени, а и волки бы от него убежали, — произнес он с глубокомысленным видом.

Джон молча кивнул в знак согласия. Однако Ильмоч, видимо, не хотел, чтобы о нем думали как о человеке, судящем односторонне, и продолжал:

— И меня бы испугались ваши звери, покажись я им в таком вот виде, как сейчас. Верно?

— Не думаю, — ответил Джон. — Наши пастухи зимой не очень отличаются от чукотских тундровых жителей.

— Пастухи, быть может, — согласился Ильмоч, — но вот этот человек, — он постучал синим ногтем по табачной жестянке, — он и человек-то необычный. Такую длинную голову надо ведь куда-то вкладывать, верно? Вот и носит он такую диковинную шапку.

Джон невольно улыбнулся и сказал:

— Голова у него самая обыкновенная. А что касается этой длинной шапки, то ее надевают по праздникам. Вроде твоего замшевого балахона, который ты надеваешь, когда отправляешься в большую гостевую поездку.

— Что ты говоришь! — искренне удивился Ильмоч. — А я-то думал, что и голова у него такая длинная!

Помолчав и понаблюдав зоркими глазами, как женщины готовили Джону угощение, Ильмоч продолжал светскую беседу:

— Да, много дивного на земле! И всей-то мы земли толком не знаем. Послушаешь одного сказочника — выходит, что земля вся вроде чаши, которая на море плавает. Другой наскажет, что вся наша земля из слоев состоит. Мы, значит, в верхнем слое, а кто недавно умер — во втором, и так далее. Говорят, есть такие шаманы, которые могут общаться с такими далекими предками, что тем их попросту не узнать. Так говорят наши сказочники и мудрецы, а что слышно от ваших? — осведомился Ильмоч.

— Наши мудрецы доказали, что земля видом своим, как мяч, — сообщил Джон.

Научное определение формы земли не произвело на Ильмоча никакого впечатления.

— Ну вот! — даже как-то обрадованно воскликнул он. — И ваши чудное говорят! — И продолжал уже серьезным тоном: — Всего до конца все равно не узнаешь. Надо себя знать. Чего ты хочешь, каково тебе на земле живется?.. А знать о своей земле хватит и того, где какие пастбища, где какие реки текут и горы стоят… Голову гостю! — бросил он женщине, устанавливавшей на коротконогом столике большое деревянное корыто. — Ясное дело, есть чудеса в разных землях. Вот я слышал, правда ли это, что в тех землях, где обитают белые люди, есть такие родники, откуда ключом бьет дурная веселящая вода?