Венецианская маска - Sabatini Rafael. Страница 28

Гнев подтолкнул Вендрамина к полнейшему безрассудству.

— Вы хотите гарантий? Почему я не требую гарантий от вас? Гарантий того, что не напрасно направляю я мнение барнаботти в консервативное русло?

Подавшись вперед, упершись локтями в колени, граф искоса взглянул на высокую внушительную фигуру Вендрамина.

— Не считаете ли вы, что могли бы поступить иначе? — спросил он.

Вне себя от гнева, Вендрамин быстро ответил:

— Не могу ли я? Я могу позволить им идти их собственным — якобинским — курсом. Почему бы нет, если у меня нет гарантий, что данное мне обещание будет сдержано?

Доменико поднялся, скривив в усмешке губы.

— Это ваш патриотизм? Это все, что Венеция значит для вас — того, кто возмущался только что словом «сделка»? Что вы за человек, Вендрамин?

Вендрамин почувствовал, что попал в западню, и теперь, подобно пойманному зверю, вертелся и изворачивался в попытках выпутаться.

— Вы вновь неверно поняли. Умышленно! О, боже! Как можно извращать мои слова, Доменико, коли вы приводите меня в неистовство своей оппозицией?

— Эти слова — не извращенные, а самые разоблачительные.

— Но они не выражают моего мнения.

— Молю бога, чтобы не выражали, — сказал граф столь же холодный и непреклонный теперь, сколь миролюбивым был до сих пор.

— Не выражают, милорд! Не выражают. Возможно ли это? Я был так возбужден, что говорил, не обдумывая подтекста сказанного. Перед богом клянусь, что дал бы содрать с себя кожу ради Венеции, как это сделал Бригадин в Фамагосте. Мне были высказаны упреки за необдуманные слова, не выражающие моих намерений. В мои намерения входило лишь просить вас… просить вас обдумать, не достаточно ли говорит уже сделанное мною о моем усердии… не достаточно ли, чтобы дать мне право обладать величайшим счастьем, величайшим блаженством, к которому, как вы знаете, я стремлюсь.

Доменико ответил бы, но его остановил отец. Граф говорил спокойно, вежливо, но с подчеркнутой сдержанностью.

— Если бы вы ограничились просьбой, Леонардо, я счел бы трудным противоречить вам. Но употребленные вами выражения…

— Я уже сказал, сэр, что они не выражают моих намерений. Клянусь, что это так!

— Если бы я не поверил вам, с этой ночи вам было бы отказано в приеме. Но произнесенные слова поколебали мою веру в вас, и какой-то след от них все равно останется. Достаточно убедить меня, что ваш брак с Изоттой положит конец этой трудной борьбе, в которую мы втянуты. Я обязан сделать это как ради Венеции, так и ради себя.

У Вендрамина была причина злиться, ибо его собственная глупость и хитрость Доменико, о неприязни к себе которого он знал, привели его к поражению. Но, в конце концов, он был не в худшем положении, чем до этой попытки. Оставалось лишь подобающим способом удалиться. Он склонил голову.

— Конечно, я заслужил это и должен принять ваше решение, господин граф. Я представлю компенсацию за преждевременность моего нынешнего заявления по поводу отсрочки. Надеюсь, что заслужу определенное доверие в ваших глазах.

Граф подошел к нему и положил руку ему на плечо.

— Забудем все это, Леонардо. Пожалуй, я вас понимаю. Мы забудем это.

Но после ухода Вендрамина граф Пиццамано вовсе не выглядел забывшим. Вернувшись к своему креслу, он сел, охваченный мрачными раздумьями. Некоторое время Доменико молча наблюдал за ним. Затем офицер сказал:

— Я надеюсь, что теперь вы понимаете, сэр, за какого мошенника вы выдаете свою дочь.

В тоне графа сквозила усталость.

— Я считал, что все недостатки, которые я за ним знаю, компенсируются ревностным патриотизмом. Но вы принудили его к выражениям, разоблачившим его патриотизм, как притворный — как позу, ради выгоды принятую человеком без веры и без совести. О, да, Доменико, я понял. Но, как я сказал ему, я обязан забыть об этом. Он угрожал нам. Его извинения ничего не значат. Я не безумец. Он показал, что, если я расторгну его помолвку с Изоттой, он перейдет со своими отвратительными барнаботти к уже непомерно увеличившемуся отряду обструкционистов, франкофилов и якобинцев. Как и вы, Доменико, я знаю, что, если это случится, с таким слабовольным человеком, как Людовико Манин, в должности Дожа, судьба Самой Светлой Республики будет предрешена. Даже если Бонапарт будет разбит или пощадит нас, мы последуем путем Режжио и Модены. Наши традиции будут уничтожены, наша честь опорочена и все, что составляло славу Венеции, будет сметено. Появится демократическое правительство и Дерево Свободы будет установлено на площади Св. Марка. Такова альтернатива, которую этот негодяй предлагает нам. И мы не можем не страшиться этой альтернативы.

Глава XVI. ГЛАЗ ДРАКОНА

Посрамленный Вендрамин все последующие дни появлялся в доме Пиццамано: Вендрамин во власянице и пепле, выказывая смирение, чтобы возвратить ту благосклонность, которую оказывали ему прежде. Ему помогало то, что по велению воинского долга Доменико отсутствовал. Франческо Пиццамано, по природе своего философского склада ума, склонен был приукрашивать неизбежное. В его поведении не было и намека на ту неприятную тягостную сцену. Но, в то же время, теперь он проявлял холод учтивости в отношениях с Вендрамином. Чувствуя это, Вендрамин не мог быть совершенно успокоенным. Но это была наименьшая из его тревог. Финансовые трудности, которые он надеялся преодолеть при скорой женитьбе, становились с каждым днем все более гнетущими. Виконтесса, до сей поры столь великодушная, проявила растущее нежелание развязывать ремешки своего кошелька. Тревоги, увеличивавшиеся из-за отсрочки, усиливались в мыслях Вендрамина его постоянным опасением соперничества со стороны Марка-Антуана. А затем, совершенно неожиданно, ему стала очевидной не только реальность этого соперничества, но и то, что оно заходит так далеко, как он не мог и подозревать.

Однажды вечером случилось так, что Изотта по просьбе отца, играла для них арию Пайсиэлло, и сэр Леонардо пересек комнату и подошел к клавесину, чтобы оказать ей маленькую услугу: перевернуть лист, с которого она играла.

Встав сзади и склонившись над ней, Вендрамин непроизвольно поддался притягательной силе богатой массы ее черных волос. Тающий, неуловимый аромат, который распространялся от них, очаровывал его. Глазом знатока он оценил восхитительную колонну ее шеи и плавные плечи, что белее кружевной пены, из которой они выплывали. Он осознал и иную выгоду, кроме богатства и положения, извлекаемую им из получения ее в жены. По сравнению с красотой столь царственной, фарфоровая изящность виконтессы де Сол становилась обыденной и банальной.

Его мечтания наяву были прерваны, когда Изотта остановилась, ожидая, когда он перевернет лист с нотами. Наклонившись вперед, чтобы сделать это, он глазами наткнулся на веер, который она положила на крышку клавесина. Он много раз видел его у нее в руках или подвешенным к пояску; но никогда прежде у него не было случая убедиться в красоте искусной работы. Нижняя половинка рукоятки веера была из золота, с тонко выгравированной — по-видимому китайским мастером — фигуркой дракона. На хвосте у него были мелкие изумруды, а в ноздрях — мелкие рубины. Но глаз дракона отсутствовал: непропорционально широкое глазное углубление было пусто.

Из праздного любопытства он взял веер и повернул его. Вид с другой стороны был тот же и идентично украшен камнями, но глаз дракона был на месте — нелепо выпуклый кабошон сапфира.

Он вновь перевернул веер и ладони его стали влажными.

В его памяти всплыла картина: застигнутая врасплох дама в объятиях Марка-Антуана и ее последовавшее стремительное бегство из комнаты мистера Мелвила под прикрытием маски. Видение было вызвано отсутствием глаза у дракона. Точно такой же кабошон сапфира был теперь в его владении, и, при необходимости предъявить ей обвинение, он мог вставить его в это пустующее углубление.

Пока ее искусные изящные пальцы извлекали мелодии Пайсиэлло из клавесина, он стоял вплотную позади нее с бушующим пеклом в душе. Глаза, что совсем недавно излучали нежность и любовь при взгляде на нее, теперь жгли ненавистью. В этой утонченной светской даме, столь желанной, непорочной и неприступной, они видели законченную лицемерку, распутницу. И он, несчастный глупец, при всем его хваленом опыте по части женщин, был так легко введен в заблуждение ложной стыдливостью ее внешнего вида.