ВОЗВРАЩЕНИЕ СКАРАМУША - Sabatini Rafael. Страница 49

— Эта благородная молодая дама уже пережила свою утрату. Она вынесла настоящую муку и сейчас постепенно приходит в себя. Время начало залечивать её раны. Неужели стоит обрекать её на новую пытку? Ведь ошибочные сведения этого идиота Ланжеака в любой момент могут обернуться сущей правдой.

Мосье задумался. Казалось, его дыхание стало слегка затруднённым.

— Понимаю, — сказал он. — Да. Но что, если Моро в конце концов всё-таки выживет, несмотря на все опасности, с которыми столкнётся?

— Это настолько маловероятно, что не стоит задумываться над такой возможностью всерьёз. В тот раз его спасло чудо. Такие чудеса не повторяются. А даже если это и произойдёт… — он, якобы в задумчивости, оборвал фразу.

— Да, да, — затеребил его регент. — Что тогда? Что тогда? Именно это меня волнует больше всего.

— Даже тогда ничего плохого не произойдёт. А некоторая польза, возможно, будет. Всем ясно, что этот мезальянс ничего хорошего мадемуазель де Керкадью не принесёт. Она заслуживает лучшей участи, нежели брак с простолюдином, с неизвестно чьим бастардом. Если она, убеждённая в смерти парня, выкинет его из головы, и до его возвращения — крайне маловероятного — обратит свою любовь на кого-нибудь более достойного, разве это не благо?

Регент по-прежнему ошеломлённо взирал на собственного министра.

— А письмо?

Д'Антраг пожал плечами.

— Нужно ли кому-нибудь знать, что оно прибыло? Оно попало сюда чудом. Курьер, который его вёз, три недели провалялся без сознания. Он мог с тем же успехом разбиться насмерть.

— Но, Бог мой! Я же знаю о его существовании!

— Станет ли ваше высочество винить себя за молчание, которое может принести столько добра, тогда как слова, вероятно, послужат причиной сильнейших страданий дамы, ничем их не заслужившей?

Принц, терзаемый противоречивыми чувствами, снова зарылся лицом в ладони. После очень долгого молчания он заговорил, не поднимая головы.

— Я не отдаю вам никаких приказов, д'Антраг. Я больше ничего не желаю об этом знать. Вы будете действовать целиком по своему усмотрению. Вы меня поняли?

На губах господина д'Антрага появился призрак улыбки. Он отвесил поклон сгорбившемуся, избегающему его взгляда принцу.

— Вполне, монсеньор, — ответствовал он.

Глава XXV. ЗАПРЕТ

Жизнь в Париже становилась неуютной. Результаты утопических идей правительства начали сказываться на положении населения. По словам Сен-Жюста, «нищета породила революцию, нищета же может её и погубить». Непосредственная причина бедствия, если цитировать того же глашатая Робеспьера, заключалась в том, что «массы, которые до недавнего времени жили на излишки роскоши и за счёт пороков другого класса» остались без средств к существованию.

Если говорить на менее революционном языке, это означает, что огромное множество людей, которые раньше работали на обеспеченное дворянство, теперь, по милостивым законам равенства, остались без работы и столкнулись с настоящей нуждой. И беда состояла не только в том, что несчастным не на что было купить себе еду. Гораздо хуже было другое — сама покупка еды становилась всё более трудным делом. Крестьяне всё с большей неохотой везли на рынок свою продукцию, чтобы обменять её на бумажные деньги, которые неудержимо падали в цене.

Обесценивание денег отчасти явилось результатом выпуска чрезмерно большого количества ассигнаций, наводнивших страну. Конвент обвинил в избытке денег фальшивомонетчиков, работающих на агентов иностранных держав, которые пытались всеми средствами столкнуть Нацию в пропасть банкротства. Конечно, это было сильным преувеличением, но доля правды в таких утверждениях имелась. Мы знаем о работе печатного пресса в Шаронне и о безрассудной расточительности, с которой де Бац пускал в обращение превосходные бумажные купюры, изготовленные благодаря несравненному мастерству Бальтазара Русселя. Де Бац преследовал сразу две цели. Во-первых, он черпал из этого неистощимого источника средства на подкуп тех членов Конвента, которых считал созревшими для подобных сделок. Во-вторых, он увеличивал поток фальшивок, что серьёзно беспокоило Конвент и подтачивало умирающую экономику республики.

Пытаясь найти выход из тупика, Сен-Жюст выступил с безумным предложением — сделать средством денежного обращения зерно. Таким образом он собирался втянуть в обмен крестьян. Но крестьянские хозяйства по самому характеру своего производства были самодостаточны, поэтому план, не имеющий других практических достоинств, сулил мало надежды на успех и был отвергнут. Мастерские и мануфактуры чахли. Воинская повинность поглотила более семисот пятидесяти тысяч человек, составивших четырнадцать армий. Но несмотря на такой отток людей из сферы производства, найти работу было невозможно. Кожевенные мастерские бездействовали, железа и шерсти не хватало почти так же, как и хлеба. Того немногого, что производилось, едва хватало для внутреннего потребления, на экспорт ничего не оставалось, и положение Франции на международном рынке неуклонно ухудшалось.

В первые дни июля 1793 года по старому стилю или мессидора 2 года по революционному календарю экономическая депрессия усугубилась моральной: несмотря на беспрецедентную численность, Французская армия терпела поражение за поражением.

А когда в годовщину падения Бастилии молодая женщина, желавшая отомстить за несчастных жирондистов, убила Марата, Париж обезумел от ярости.

Шарлоту Корде гильотинировали в красной рубахе убийцы, Конвент постановил с почестями похоронить зарезанного патриота в Пантеоне, и никогда ещё столица не видела таких пышных похорон, как та факельная процессия, провожавшая останки кумира толпы к могиле.

Франсуа Шабо, усмотревший схожесть между собственным положением и положением Марата, гремел в Конвенте обличительными речами, которые выдавали его страх перед неведомым убийцей.

Но у Конвента было много других причин для беспокойства. Австрийцы заняли Конде, потом наступил термидор, и та же участь постигла некоторые другие области. Клебер капитулировал под Майнцем, Вандея охвачена мятежом, отголоски роялисткой бури гремели на юге.

Утописты, осчастливившие Францию и порывающиеся осчастливить весь мир славными законами Всеобщего Братства, установили причину захлестнувших страну бедствий. Все несчастья приписали проискам аристократов внутри страны и стараниям Питта и Кобурга за рубежом. Если на Питта и Кобурга Конвент мог нападать только словесно, то против внутренних заговорщиков можно было принять более действенные меры. С этой целью был издан закон о подозрительных, который перегрузил работой новый Революционный Трибунал. Гильотина работала ежедневно, и всё равно не справлялась со всё возрастающим потоком осуждённых. Так началось царство террора.

Недавно женившийся Дантон, который способствовал его установлению, удалился в своё поместье в Арси-сюр-О, чтобы посвятить себя сельскому хозяйству и радостям семейной жизни. Робеспьер в ещё большей чем прежде степени стал средоточием народных надежд и народного поклонения. Верный Сен-Жюст вдохновлял Неподкупного, а группка приспешников следила, чтобы его воля оставалась священной. Уже поговаривали, что Робеспьер метит в диктаторы. Сен-Жюст дерзко заявил, что стране в таких обстоятельствах диктатор необходим. Правда, он не потрудился объяснить, каким образом сие утверждение согласуется с его прежними высказываниями о недопустимости единоличной власти, иными словами — тирании.

Для Франсуа Шабо, ещё одного стойкого приверженца Неподкупного Максимилиана, наступили хлопотные дни. Закон о Подозрительных дал полную волю его страсти к разоблачениям, и теперь в редкий день с трибуны Конвента не звучали его капуцинады. «Я готов пройти сквозь грязь и кровь, лишь бы услужить народу, — заявлял он. — Я готов вырвать из груди сердце и отдать на съедение нерешительным, дабы они усвоили чистый патриотизм, который его воспламеняет».

С каждым днём всё увеличивались очереди у булочных; с каждым днём население, подогреваемое голодом, становилось всё более кровожадным; каждый день телеги в сопровождении Национальной Гвардии под барабанную дробь катились по улице Сен-Оноре к площади Революции. И тем не менее, каждый вечер в Опера своевременно поднимался занавес, а в «Пятидесяти» и других игорных домах на Пале Эгалите — бывшей Пале Руаяль — собиралось неизменно большое число посетителей. Словом, на быстро истончающей корке вулкана жизнь в основном продолжала идти своим чередом.