Западня - Sabatini Rafael. Страница 10

О'Мой посмотрел на него и опустил глаза.

— Да, — согласился он. — Но он еще чтит закон, порядок и военную дисциплину, и я только подвергну ненужному испытанию нашу дружбу, замолвив слово за этого шалопая.

— Этот шалопай ваш шурин, — напомнил Тремейн.

— Черт возьми, Тремейн, вы думаете, я этого не знаю? Однако что я могу поделать? — ответил он и сердито резюмировал: — Честное слово, я не понимаю, о чем вы думаете.

— Я думаю о Юне, — спокойно, в свойственной ему манере ответил капитан, и эти слова моментально остудили гнев О'Моя.

Редко кто может спокойно воспринять упрек, скрытый или явный, в отсутствии предупредительности и внимания к своей жене, но для человека с характером О'Моя и в его обстоятельствах это было просто исключено. Напоминание Тремейна уязвило его особенно больно из-за неравнодушного отношения генерала к дружбе, сложившейся между Тремейном и леди О'Мой. Эта дружба в прошлом немало досаждала сэру Теренсу. В пору своих ухаживаний за Юной Батлер он испытывал к Тремейну жуткую ревность, видя в том соперника, который, имея перед ним такое сильное преимущество, как молодость, должен был победить. Но, когда О'Мой, решив испытать судьбу, сделал девушке предложение, она приняла его, и между ними восстановились прежние сердечные отношения.

О'Мой решил тогда, что его ревность умерла. Но потом, чувствуя временами ее смутное шевеление, понял, что это иллюзия. Как большинство людей широкой души и большого сердца, О'Мой был чрезвычайно скромен, когда дело касалось женщин, но эта же его скромность порой нашептывала ему, что при выборе между ним и Тремейном Юной руководила скорее голова, чем сердце, сначала практичность, а потом уже любовь: она ведь вышла замуж за человека, который мог дать ей гораздо более уверенное положение в обществе, чем молодой офицер.

Он гнал от себя эти мысли, как недостойные, низкие по отношению к его молодой жене, и в такие моменты презирал себя. Три месяца назад Юна сама оживила его сомнения, предложив, чтобы Нед Тремейн, находившийся тогда на Торриж-Ведраш [Торриж-Ведраш — городок в Эстремадуре, примерно в сорока километрах к северу от Лиссабона] с полковником Флетчером, занял вакантное место военного секретаря генерала. Чувствуя угрызения совести в связи со снова возникшими подозрениями и одновременно прилив гордости, неукротимый столь же, сколь велика была его скромность, О'Мой согласился, после чего на протяжении последних трех месяцев сумасшедший бес его ревности спал мертвым сном. Теперь же случайным замечанием, не подозревая о своей неосмотрительности, Тремейн неожиданно разбудил этого беса, хотя вообще не ведал о его существовании. Сэру Теренсу было страшно неприятно, что Тремейн проявил заботу о чувствах леди О'Мой; сам он, должно быть, выглядел при этом невнимательным и безразличным. Однако он сдержался, не желая оказаться в смешной роли ревнивца.

— Это, — произнес О'Мой, — вы можете преспокойно переложить на меня. — Его губы плотно сжались, едва с них сорвалось последнее слово.

— О, конечно, — сказал Тремейн, ничуть, не смутившись, — вы ведь знаете, как Юна любит Дика.

— Я женился на Юне, — резко прервал его генерал, — а не на всем семействе Батлеров. — Он чувствовал, как нарастает в нем настоящее ожесточение по отношению к Дику, игравшему на родственных узах и вынуждавшему его к действиям. — Я по горло сыт мастером Ричардом и его выходками. Пусть выбирается из беды сам или остается там — его дело.

— Вы хотите сказать, что не станете ему помогать?

— Пальцем не пошевелю.

Тремейн посмотрел в голубые глаза генерала, горящие решимостью, за которой читались скрывавшиеся за ней негодование и затаенная обида, которые он, растерявшись, никак не смог себе объяснить и приписал чему-то, ему неизвестному, что, видимо, лежало между О'Моем и его шурином.

— Мне очень жаль, — подчеркнуто медленно сказал он. — Тогда, как вы понимаете, остается только надеяться, что Дик Батлер не попадется живым. В противном случае, развитие событий будет столь жестоким для Юны, что я даже не берусь размышлять на эту тему.

— Да кто, черт возьми, вас просит размышлять? — взорвался сэр Томас. — Я не понимаю, какое вообще это имеет к вам отношение!

— Дорогой О'Мой!

Это восклицание, продиктованное обидой, смешанной с негодованием, выходило за рамки их с генералом служебных взаимоотношений и сопровождалось таким отчаянным взглядом оскорбленного в лучших чувствах человека, что О'Мой, будучи по природе человеком великодушным и импульсивным, тут же глубоко устыдился своих слов. Медленно поднявшись во весь свой высокий рост — на его красивом суровом лице сквозь густой загар проступила краска стыда, — он протянул Тремейну руку.

— Мой милый мальчик, прости меня. Я так раздосадован, что не сдержался. Тут ведь не только дело Дика — оно лишь маленькая часть неприятных новостей. Вот, почитай сам и реши, в человеческих ли силах сохранить тут спокойствие.

Пожав плечами и улыбнувшись, показывая тем самым, что уже забыл об их стычке, капитан Тремейн взял бумаги и сел за свой стол. По мере того, как он их читал, его лицо становилось все более и более серьезным; он не успел дочитать их до конца, как в дверь постучали.

Вошел ординарец и доложил, что дон Мигел Форжеш только что прибыл на Монсанту, чтобы нанести визит генерал-адъютанту.

— Ну, что же, — сказал О'Мой и обменялся взглядом со своим секретарем, — проводите сеньора.

Как только ординарец удалился, Тремейн подошел и, положив депешу на стол генералу, заметил:

— Да. Он явился своевременно.

— Настолько своевременно, что это даже подозрительно! — воскликнул О'Мой. Неожиданно он оживился, предвкушая предстоящую беседу. — Возможно, это дьявол подзуживает меня, но я чувствую, что встреча, на которую спешит сеньор Форжеш, ожидается весьма теплой, я бы даже сказал, горячей, Нед.

— Мне лучше выйти?

— Ни в коем случае.

Дверь открылась, и ординарец впустил Мигела Форжеша, португальского государственного секретаря. Это был статный, подвижный, одетый во все черное, от шелковых чулок и туфель со стальными пряжками до атласного шарфа, господин. Сквозь кожу на его чисто выбритых щеках и подбородке проступала синева. Крючковатый нос на смуглом лице и напомаженные волосы придавали его лицу выражение сосредоточенности. С чрезвычайной важностью сеньор Форжеш почтительно поклонился сначала генералу, потом его секретарю.