О героях и могилах - Сабато Эрнесто. Страница 25

Вместо ответа Мартин сделал попытку погладить ее по щеке.

– Не трогай меня! – воскликнула она, отпрянув. Потом, поднявшись, сказала: – Пойду приму душ, я скоро вернусь.

– Почему так долго? – спросил он, когда она наконец появилась.

– Я была очень грязная. Закурив сигарету, она легла рядом с ним. Мартин посмотрел на нее: он никогда не знал, шутит она или нет.

– Я не шучу, глупый, я это сказала серьезно.

Мартин молчал: сомнения, сумятица в мыслях и чувствах сковывали его язык. Нахмурив брови, он глядел в потолок и старался навести порядок в своей голове.

– О чем ты думаешь?

Он немного помедлил, прежде чем ответить.

– Обо всем и ни о чем, Алехандра… По правде говоря…

– Ты ничего не понимаешь?

– Ничего не понимаю… С самого нашего знакомства мои мысли, мои чувства в полном хаосе… я не знаю, как надо поступать… что делать… Вот только сейчас, когда ты проснулась, когда я хотел тебя погладить… И перед тем как уснула… Когда…

Он умолк, Алехандра тоже молчала. Так оба молчали довольно долго. Лишь слышно было, как Алехандра глубоко и жадно затягивается.

– Ты ничего мне не ответила, – с горечью сказал Мартин.

– Я тебе сказала, что я тебя люблю, очень люблю.

– Что тебе теперь снилось? – угрюмо спросил Мартин.

– Зачем тебе знать? Не стоит.

– Вот видишь?! У тебя свой мир, мне неизвестный. Как же ты можешь говорить, будто любишь меня?

– Я тебя люблю, Мартин.

– Ба! Любишь, как ребенка.

Она не ответила.

– Вот видишь? – огорченно сказал Мартин. – Видишь?

– Да нет, глупый ты, нет… Я думаю… мне самой ничего не ясно… Но я тебя люблю, ты мне нужен, в этом я уверена.

– Ты не разрешила себя поцеловать. Не разрешила даже прикоснуться вот только что.

– Боже мой! Как ты не понимаешь, что я больна, что я ужасно страдаю? Ты не можешь даже вообразить, какой кошмар мне приснился.

– Поэтому ты мылась? – иронически спросил Мартин.

– Да, отмывалась от кошмара.

– Разве водой можно смыть кошмар?

– Можно, Мартин, водой и шампунем.

– Мне кажется, то, что я сказал, не так уж смешно.

– Я не смеюсь, малыш. Нет, смеюсь, но над самой собой, над моей нелепой идеей, будто можно очистить душу водой и мылом. Ты бы посмотрел, как яростно я себя терла!

– Странная мысль!

– Конечно.

Алехандра приподнялась, погасила окурок в пепельнице, стоявшей на ночном столике, и снова легла.

– У меня, Алехандра, нет никакого опыта. Возможно даже, что ты меня считаешь немного недоразвитым. Но как бы то ни было, я себя спрашиваю: если тебе неприятно, чтобы я к тебе прикасался и целовал тебя в губы, почему ты попросила лечь рядом с тобой? По-моему, это жестоко. Или это тоже эксперимент, как с Маркосом Молиной?

– Нет, Мартин, никакой это не эксперимент. Маркоса Молину я не любила, теперь мне это ясно. С тобой другое. И странное дело, я сама не могу это понять: мне надо, чтобы ты был рядом, близко, надо чувствовать тепло твоего тела, прикосновение твоей руки.

– Но чтобы я тебя не целовал по-настоящему?

Алехандра минуту помолчала.

– Пойми, Мартин, у меня внутри так много всего… Пойми, я сама не знаю… Может быть, дело в том, что я тебя слишком люблю. Ты меня понимаешь?

– Нет.

– Ну конечно… Я и себе не могу это объяснить толком.

– И мне никогда нельзя будет тебя целовать, касаться твоего тела? – спросил Мартин с детской, почти смешной обидой.

Прикрыв лицо руками, она крепко сжала себе виски, словно у нее болела голова. Потом закурила сигарету и молча пошла к окну, там ее и докурила. После чего вернулась к кровати, села, долгим серьезным взглядом посмотрела на Мартина и начала раздеваться.

Мартин едва ли не со страхом, как человек, увидевший вдруг то, чего давно желал, но и тотчас понявший, что зрелище это таит в себе опасность, смотрел, как из темноты постепенно появлялось ее тело; теперь она встала, и он при лунном свете смотрел на ее тонкую талию, которую можно было обхватить одной рукой, на широкие бедра, высокие, заостренные груди, торчащие слегка врозь и вздрагивавшие при ее движениях, длинные прямые волосы, ниспадающие на плечи. Лицо у нее было серьезное, почти трагическое, в нем дышало суровое отчаяние, напряженное, предгрозовое отчаяние.

Удивительное дело: глаза Мартина наполнились слезами, лихорадочный озноб пополз по телу. Она казалась ему старинной амфорой, высокой, прекрасной, трепетной амфорой из плоти, и к этой плоти Мартина страстно влекла как бы жажда причаститься духовно, ибо – как говорил Бруно – одна из трагических слабостей духа, но также одно из его глубочайших свойств состоят в невозможности его существования иначе как во плоти.

Внешний мир перестал существовать, Мартин теперь очутился как бы в магическом круге, напрочь отделявшем его от страшного города с его мерзостями и бесчинствами, от миллионов мужчин, женщин и детей, которые разговаривали, страдали, спорили, ненавидели, ели и пили. Волшебной властью любви все это было упразднено, кроме тела Алехандры, ждущего рядом, тела, которое когда-нибудь умрет и истлеет, но которое сейчас бессмертно и нетленно, словно обитающий в нем дух наделил плоть атрибутами вечности. Гулкое биение сердца говорило Мартину, что он восходит на неведомые ему высоты, на вершину, где воздух кристально чист, но разрежен, на высокую гору, вокруг которой все насыщено электричеством, на заоблачную высоту, поднимающуюся над темным зловонным болотом, где прежде он слышал плесканье и чавканье уродливых, грязных тварей.

И Бруно (конечно, не Мартин), да, Бруно подумал, что в этот миг Алехандра, вероятно, повторяла безмолвную, но полную драматизма, даже трагизма мольбу.

И он же, Бруно, подумал потом, что мольба ее не была услышана.

XVI

Когда Мартин проснулся, утренний свет уже озарял комнату.

Алехандры не было рядом. Он с тревогой поднялся и увидел, что она стоит, опершись на подоконник, и задумчиво смотрит наружу.

– Алехандра, – нежно позвал он. Она обернулась, на ее лице было выражение грустной озабоченности. Подошла к кровати и села.

– Давно ты встала?

– Да нет. Но я ночью часто поднимаюсь.

– В эту ночь ты тоже вставала? – с удивлением спросил Мартин.

– Разумеется.

– Как же это я не слышал?

Алехандра, отведя от него взгляд, наклонила голову и еще более озабоченно нахмурилась, будто собираясь что-то сказать, но ничего не сказала.

Мартин грустно смотрел на нее, и, хотя не понимал причину ее задумчивости, ему чудилось, будто он слышит отдаленный гул в ее душе, смутный, глухой гул.

– Алехандра, – страстно глядя на нее, сказал он, – ты…

– Что – я? – повернула она к нему лицо, на котором ничего нельзя было прочесть.

И, не дожидаясь заведомо ненужного ответа, подошла к ночному столику, нашарила сигареты и вернулась к окну.

Мартин следил за ней с тревогой, опасаясь, что, как в детских сказках, дворец, который силой волшебства был воздвигнут ночью, тихо исчезнет с первым лучом зари. Что-то подсказывало ему, что сейчас вновь явится то жестокое существо, которого он так боялся. И когда через минуту Алехандра обернулась к нему, он понял, что волшебный дворец канул в небытие.

– Я же сказала тебе, Мартин, что я дрянь. Не забывай, что я тебя предупредила.

Затем она снова отвернулась и, глядя в окно, продолжала курить.

Мартин чувствовал, что он смешон. Увидев посуровевшее лицо Алехандры, он прикрылся простыней и теперь думал о том, что надо бы одеться, прежде чем она опять на него посмотрит. Стараясь двигаться без шума, он сел на край кровати и начал одеваться, не сводя глаз с окна и со страхом ожидая мига, когда Алехандра обернется. Одевшись же, он не решался встать на ноги.

– Оделся? – спросила она, словно все это время следила за каждым его движением.

– Да.

– Ну и ладно, теперь оставь меня одну.