О героях и могилах - Сабато Эрнесто. Страница 40

И однако какое-то смутное подозрение побуждало Мартина снова и снова вспоминать подробности той давней встречи, будто бы вполне обычной, но теперь, в свете новой встречи, приобретавшей особое значение. Годы спустя, после гибели Алехандры, то, что в эти минуты лишь мелькнуло у него в уме, стало уверенностью: Борденаве был как-то причастен к внезапному решению Алехандры послать его, Мартина, к Молинари, к решению, возникшему у нее после встречи с Борденаве в баре «Пласа». События, приведшие ее к самоубийству, и последняя беседа с Борденаве позже откроют ему, какую роль тот сыграл в этой драме. И годы спустя, беседуя с Бруно, он не без грустной иронии упомянет о том, что благодаря именно ему, Мартину, Борденаве вошел в жизнь Алехандры. И с маниакалькой дотошностью еще раз переберет все подробности первой их встречи в «Пласе», такой банальной встречи, которая вовсе бы затерялась в массе таких же пустячных, незначительных эпизодов, если бы последующие события не пролили внезапный, ужасающий свет на это, можно сказать, полузабытое происшествие.

Но покамест Мартин еще не мог вообразить грядущих осложнений. Он восстанавливал в уме встречу в «Пласе» и вспоминал, что в тот миг, когда он представил Борденаве Алехандре, в ее глазах вспыхнул огонек, после чего она сразу помрачнела. Хотя возможно также (думал Бруно), это ему только сейчас казалось, подробность эта была подсказана той ретроспективной наблюдательностью, которую мы обретаем – или нам кажется, что обретаем, – при катастрофах и говорим: «Теперь я вспоминаю, что услышал подозрительный шум», хотя в действительности этот шум наше воображение добавляет к истинным фактам, отложившимся в памяти; и таким вот образом настоящее часто влияет на прошлое, изменяя его, уснащая и искажая всяческими приметами-предвестьями.

Мартин попытался слово за словом вспомнить, что говорил в тот вечер Борденаве, но ничего существенного не находил, во всяком случае существенного для его цели. Борденаве, скроив несколько циничную гримасу, сказал, что итальянцы – это о двух мужчинах за соседним столиком – все одинаковы: все они, мол, инженеры, адвокаты, командиры. Но на самом-то деле они мошенники, хоть всех перестрелять. И Мартин вспомнил, что Алехандра, у которой вдруг испортилось настроение, тем временем чертила на бумажной салфетке сложные узоры, не глядя на него. Первое слово, которое они произносят (продолжал Борденаве), – это corruziоnе [80], и тогда приходится им напоминать, что у тех горемык, которых послали в Африку воевать с англичанами, танки раскурочивали еще в пути. У этих двоих, видите ли, дело застряло. Никак не могут попасть в точку: дают деньги тем, кому не надо давать, и не дают тем, кому надо. Так что, когда они пришли к нему, он расхохотался: как? вы не подмазали Бевилакву? Чтобы им досадить, он подчеркнул, что вот, извольте, фамилия итальянская, но, несмотря на фамилию, этот господин пьет не только воду [81]. И прибавил: «Вы, как итальянцы, можете оценить мою остроту», но им плевать на его остроумие, как он и ожидал. Так, позволил себе маленькую месть, черт побери. Приезжают, видите ли, сюда изображать невинность… Кроме того, он не удержался и дал им понять, что, коль они такие щепетильные, зачем тогда затеяли эту игру? Гот, кто предлагает взятку, такой же мерзавец, как и тот, кто получает. Мартин смотрел на него с удивлением. Когда ж после смерти Алехандры он снова воскрешал в уме каждую из сцен, в которых она участвовала, он пришел к выводу, что в тот момент Борденаве разглагольствовал исключительно для Алехандры – факт для Мартина удивительный, ибо он не мог понять, как это Борденаве надеялся покорить ее подобными россказнями. Затем он заговорил о политиках: да, все они коррумпированы. Он, конечно, не имеет в виду перонистов: он говорит обо всех, говорит вообще, о советниках, об афере с Паломаром [82], о сделке с Координацией [83]. Словом, всего не перечислишь. Что до предпринимателей, эти вечно жалуются (Мартин подумал о Молинари), хотя никогда еще они так не обогащались, как в последнее время, сколько бы ни возмущались коррупцией – мол, швейную иголку невозможно импортировать без взятки, да и рабочие то хотят работать, то не хотят. В общем, такая вот музыка. Но когда, скажите на милость, когда наша промышленность получала такие колоссальные прибыли, как в последние годы? Да они всех завалили своими стиральными машинами. Да теперь у любого чернорабочего есть электромиксер. А военные? Начиная с полковника и выше – за некоторыми похвальными исключениями, кроме нескольких безумцев, еще верящих в родину, – все подкуплены ордерами на автомашины и внеочередными отпусками. Рабочие? Единственное, что их интересует, – жить в достатке, получать в конце года премиальные, да чтобы выиграла команда «Ривер» или «Бока», еще им требуется жирное выходное пособие при увольнении – национальная хитрость! – да оплаченный отпуск, да праздник «Святого Перона». Со смехом он добавил: «Чтобы быть буржуа, им не хватает только капитальца». Затем, крутя указательным пальцем кубик льда в стакане с виски, заключил: «Потребительство, сплошь потребительство, и ничего больше». Выкладывай банкноты на стол, и получишь в этой стране все. Если есть у тебя состояние, то, будь ты хоть разбойником с большой дороги, перед тобой будут ходить на цыпочках, ты уже важная персона, аристократ. Короче, у нас расстраиваться бессмысленно, кругом одна гниль, и исправить ничего нельзя. Страну развратили гринго, теперь это уже не тот народ, который когда-то нес свободу Чили и Перу. Теперь это нация дельцов, трусов, неаполитанских лотерейщиков, плутов, международных авантюристов, вроде тех, что вот тут сидят, мошенников и футбольных спекулянтов. Лишь тогда Борденаве встал, попрощался с Мартином за руку и сказал, чтобы он не беспокоился, выселять его не будут. Выйдя вдвоем с Алехандрой, они прошли к реке и сели там на скамью. Он вспоминал потом каждое движение Алехандры, когда он спросил, как ей понравился этот человек: она закурила сигарету, и при свете спички стало видно, что лицо у нее хмурое и жесткое. «А как он может мне нравиться! – сказала она. – Аргентинец!» И умолкла и, судя по ее лицу, не собиралась продолжать. В те минуты Мартин понимал лишь, что появление Борденаве смутило ее душевный покой – как появление пресмыкающегося в колодце с кристально чистой водой, которую собираешься пить. Потом она все же сказала, что у нее болит голова и она хотела бы пойти домой и лечь. И когда они прощались у калитки на улице Рио-Куарто, она сказала ему неприятным, сухим тоном, чтобы он сходил к Молинари, но только пусть не строит себе иллюзий.

Когда Мартин просматривал этот давний документ своей памяти, с какой-то ранящей яркостью вылепились некоторые ее слова, обретшие потом, после ее смерти, неожиданный смысл. Да, между тем мирным днем, когда они шли рука об руку, и нелепой встречей с Молинари стоял Борденаве. Вмешалось нечто грозное, жестокое.