О героях и могилах - Сабато Эрнесто. Страница 6

Таким образом (думал Бруно), во-первых, есть люди, сидящие в задумчивости на площадях и в парках. Некоторые смотрят в землю и минутами и даже часами развлекаются, наблюдая бесчисленные непонятные маневры вышеупомянутых козявок, разглядывая муравьев, различные их виды, высчитывая, какой груз они могут переносить, как трудятся сообща, вдвоем или втроем, если работа потяжелей, и так далее. А иногда эти люди палочкой или сухой веточкой, которых столько валяется на земле в парках, забавы ради оттесняют муравьев от трудовых траекторий, добиваются, чтобы какой-нибудь обалдевший муравей забрался на палочку и пробежал до ее конца, где, совершив несколько осторожных акробатических номеров, он поворачивает назад и бежит к противоположному концу; так и бегает взад-вперед без толку, пока одинокий человек не устанет от игры и из жалости, а чаще от скуки не опустит палочку на землю, и тут муравей спешит к своим товарищам, вступает в краткую, взволнованную беседу с первыми встречными, чтобы объяснить свое опоздание или осведомиться об Общем Ходе Работ в его отсутствие, и сразу же включается в дело, присоединяясь к длинной, энергично движущейся египетской веренице. А тем временем одинокий задумчивый человек возвращается к своим довольно общим и отчасти хаотическим размышлениям, почти не задерживающимся на чем-то одном: то взглянет на дерево, то на играющего поблизости ребенка, который напомнит ему далекие, теперь почти неправдоподобные дни в Шварцвальде или на маленькой улочке в Понтеведре [11]; и тут глаза его затуманиваются, в них усиливается обычное для старческих глаз влажное мерцанье, так что никогда не знаешь, вызвано ли оно чисто физиологическими причинами или же воспоминанием, ностальгией, чувством фрустрации или мыслью о смерти, или той смутной, но неодолимой меланхолией, которую нам, человекам, всегда внушает словцо «Конец», поставленное в заключение истории, тронувшей нас своей таинственностью и печалью. А ведь это можно сказать об истории любого человека – разве найдется среди нас такой, чья история в конечном счете не оказывается печальной или таинственной?

Но сидящие и задумчивые люди не всегда старики или пенсионеры.

Порой это люди сравнительно молодые, лет тридцати-сорока. И странное дело, о котором стоит подумать (размышлял Бруно), они кажутся тем более несчастными и беспомощными, чем они моложе. Да есть ли что страшнее, чем юноша, сидящий в задумчивости на скамейке на площади, угнетенный своими мыслями, молчаливый и чуждый окружающему миру? Иногда этот мужчина или юноша – моряк, а иногда эмигрант, который хотел бы вернуться на родину, да не может; часто это мужчины, которых бросила любимая женщина; а порой люди, не приспособленные к жизни, или покинувшие навсегда свой дом, или размышляющие о своем одиночестве и о будущем. А иногда это юнец, вроде Мартина, который с ужасом начинает понимать, что абсолюта не существует.

Но также это может быть человек, потерявший ребенка, и теперь, возвращаясь с кладбища, он чувствует, что одинок и что его существование утратило смысл, и он думает, что вот же кругом есть люди, которые смеются и счастливы (пусть на миг), есть дети, играющие вот здесь в парке (он их видит), между тем как его родной сынок лежит в земле, в маленьком гробике по росту его тельца, которое под конец перестало бороться с жестоким и неодолимым врагом. И этот сидящий в задумчивости человек снова или впервые начинает размышлять об общем смысле жизни – он никак не может постигнуть, почему его ребенку пришлось вот так умереть, почему бедняжка должен был заплатить за какой-то прадавний чужой грех ужасными страданиями и его маленькое сердечко замерло от удушья или паралича после отчаянной борьбы против черных призраков, невесть по какой причине обрушившихся на него.

Да, этот человек действительно беззащитен. И, странная вещь, он, может, вовсе не беден, даже, возможно, богат, он даже может оказаться тем Великим Банкиром, намечавшим грандиозную Операцию с твердой валютой, о которой Бруно прежде подумал с презрением и иронией. Презрением и иронией (теперь он это хорошо понимает), которые, как всегда, оказались чрезмерными и в итоге несправедливыми. Ибо нет человека, который в конечном счете заслуживал бы презрения и иронии, ибо, рано или поздно, с твердой валютой или без оной, его настигают несчастья, гибель детей или братьев, его собственная старость и собственное его одиночество перед смертью. И в конце концов он оказывается более беспомощным, чем кто-либо иной, – как человек военный, застигнутый без своей кольчуги, более беззащитен, чем какой-нибудь ничтожный штатский, у которого ее никогда не было и отсутствия которой он не ощущает.

VI

Он точно знал, что с одиннадцати лет ни разу не заходил ни в одну из остальных – не его – комнат в доме, тем более в ту комнатку, что была как бы святилищем его матери: там она, выходя из ванной, проводила свои радиотелефонные часы и завершала приготовления к выходу из дому. Ну а отец? Мартин не знал, какие у него в последние годы были привычки, знал только, что он сидел, запершись в своей мастерской; попасть в ванную можно было и не проходя через ту комнатку, но можно было и пройти. Не делала ли мать ставку на то, что муж увидит ее в таком виде? А может быть, желание как можно больше унизить его подогревалось ее ожесточенной ненавистью к нему?

Все было возможно.

Мартин однажды, не слыша звуков радио, предположил, что ее нет дома, – ведь было совершенно невероятно, чтобы она в своей комнатке сидела в тишине.

В полутьме, на диване, свирепо и яростно ворочалось двутелое чудовище.

Больше часа Мартин бродил по улицам как лунатик. Потом вернулся в свою комнату и бросился на кровать. Он лежал, глядя в потолок, затем глаза его скользнули по стенам и остановились на иллюстрации из «Билликена» [12], которую он еще в детстве прикрепил кнопками: Бельграно при переходе через реку Саладо [13] принимает клятву своих солдат на бело-голубом знамени.

«Непорочное знамя» [14], – подумал он.

И тут в его мозгу снова всплыли ключевые слова его существования: «холод», «чистота», «снег», «одиночество», «Патагония».

Он подумал о кораблях, о поездах, но откуда ему взять денег? Тогда он вспомнил про большой грузовик, стоявший в гараже возле станции Сола, который однажды приковал его взгляд волшебной надписью: «ПАТАГОНСКИЙ АВТОТРАНСПОРТ». А вдруг им понадобится рабочий, помощник, ну кто-нибудь?

– Ясное дело, малыш, – сказал Бусич, жуя погасшую сигарету.

– У меня есть восемьдесят три песо, – сказал Мартин.

– Брось дурить, – сказал Бусич, снимая засаленный плащ.

Он был похож на циркового великана, только сутуловатый и седой. Великана с наивным лицом ребенка. Мартин смотрел на грузовик – на борту большими буквами было написано: «ПАТАГОНСКИЙ АВТОТРАНСПОРТ», а сзади золотыми буквами: «ИЩИ ВЕТРА В ПОЛЕ».

– Пошли, – сказал Бусич, не вынимая изо рта сигарету.

На мокрой, скользкой мостовой временами загоралось молочно-рыжее влажное пятно. Затем вспыхивала фиолетовая молния, а после нее опять рыжее: «ЧИНЗАНО-АМЕРИКАНО ГАНСИА. ЧИНЗАНО-АМЕРИКАНО ГАНСИА».

– Холодненько стало, – заметил Бусич.

Дождь? Нет, скорей то был туман из мельчайших неощутимых, парящих капелек. Водитель грузовика огромными шагами шел рядом с Мартином. Он был наивен и могуч – как бы символ того, что искал Мартин в своем исходе на юг. Мартин почувствовал себя защищенным и предался своим мыслям.

– Вот здесь, – сказал Бусич и, входя в зал, бросил: – Привет! Нам пиццу и выпить.

– Привет, – ответил Чичин, ставя на стол бутылку джина.

– Две рюмки, – сказал Бусич. – Этот паренек – мой друг. А как твоя старуха?

– Нормально, – ответил Чичин.

– Анализы сделали?