О героях и могилах - Сабато Эрнесто. Страница 74

Тем временем он прикидывает (после одного или двух дней голодовки), что мог бы, не убивая ее, по крайней мере съесть какую-то часть ее тела: ну например, оторвать несколько пальцев или ухо. Тому, кто захочет воспроизвести в уме этот эпизод, следует не забывать, что этим двоим приходится отправлять естественные нужды, так что место действия становится все более грязным, вонючим и отвратительным. И от жажды и голода никуда не денешься. Жажду можно утолить мочой, которую они будут собирать в пригоршни и пить, – это известно и проверено. Ну а голод? Также проверено, что никто не питается собственным телом, если поблизости есть другой человек. Помните графа Уголино [136] в темнице с его сыновьями? В общем, вероятно – да что я говорю! – несомненно, что дня через четыре, а то и меньше заточения в зловонном, страшном закутке, при взаимных все более яростных упреках, более сильный съест более слабого. В данном случае швейцар съест служанку: может, начнет по кусочку – сперва пальцы, потом, оглушив ее ударом по голове или о стенку лифта, продолжит, пока не съест всю.

Две детали подтверждают мою реконструкцию: ее одежда, разорванная в клочья, валялась на полу среди нечистот, равно как и ее кости, словно их швырял по одной швейцар-людоед. Между тем его труп, частично сгнивший, с обнажившимися костями, лежал рядом, и скелет был цел.

Поддаваясь отчаянию, я пошел дальше и вообразил, что, быть может, моя участь была решена еще в момент встречи со слепым продавцом пластинок и что более трех лет я полагал, что выслеживаю слепых, когда на самом-то деле это они за мной следили. Вообразил, что это последнее изыскание, доведенное мною до конца, не было моей инициативой, плодом моей пресловутой свободной воли, но было предопределено, и мне было предназначено идти по следу людей из Секты и тем самым гнаться за своей смертью или за чем-то еще худшим, нежели смерть. И впрямь, что я знал о том, что меня Ждет? И не был ли недавний мой кошмар неким предупреждением? Не вырвут ли мне глаза? Не были ли те огромные птицы символом жестокой и умелой операции, которой меня подвергнут?

И наконец – разве не вспоминал я в своем кошмаре, как в детстве выкалывал глаза кошкам и птицам? Не был ли я обречен с самого своего детства?

XXV

Подобные мысли, вместе с другими воспоминаниями, касающимися моего исследований Секты, заполнили весь день. То и дело я возвращался к Слепой, к тому, как она исчезла, а я оказался взаперти. Размышляя о трагедии в лифте, я в какой-то момент подумал, что карой мне, возможно, будет смерть от голода в этой чужой комнате, но тут же отказался от такого предположения – слишком уж безобидной она была сравнительно с карой, назначенной тем двум несчастным. Умереть от голода в темной комнате? Ха-ха! Смешные надежды!

В какой-то миг мне, занятому своими мыслями, вдруг почудилось среди полной тишины, что я слышу за дверью приглушенные голоса. Я бесшумно приподнялся и, сняв туфли, приблизился к той двери, которая, как я предполагал, вела в комнату, выходящую к улице. Осторожно приложился ухом к замочной скважине – тишина. Затем, ощупывая стены, подошел к другой двери и опять приложил ухо: действительно, мне показалось, что там разговаривали, но в момент, когда я приник к скважине, умолкли. Наверно, они, несмотря на мои предосторожности, услышали, что я двигаюсь. Я все же немного постоял у двери. Но было совершенно тихо – ни голосов, ни шорохов. Я предположил, что там, за дверью, собрался Совет Слепых и что они притихли, ожидая, когда я откажусь от своей дурацкой затеи. Сообразив, что подслушиваньем я ничего не добьюсь, только еще пуще разозлю этих людей, я отошел от двери, теперь уже не так осторожничая – ведь они все равно следят за мной. Я лег на кровать и решил покурить. Что было еще делать? Во всяком случае, их совещание наверняка означает, что вскоре будет вынесено какое-то решение насчет меня.

До этого момента я сдерживал желание закурить, чтобы не уничтожать кислород, который, по моим расчетам, слабенькой струйкой проникал сквозь щели. Однако – подумал я – в нынешнем моем положении разве не лучший выход умереть, задохнувшись в табачном дыму? И с той минуты я принялся дымить, как заводская труба, отчего дышать в комнате становилось все труднее и труднее.

Я думал, вспоминал. Особенно о случаях мести Секты. И тут я снова попытался разобраться в деле Кастеля, деле, прогремевшем не только из-за связанных с ним известных имен, но также благодаря записям убийцы, которые тот сумел передать в издательство из сумасшедшего дома. Оно чрезвычайно меня заинтересовало по двум причинам: я был знаком с Марией Ирибарне и знал, что муж у нее слепой. Легко себе представить, как хотелось бы мне познакомиться с Кастелем, но столь же легко понять, что страх мешал мне – ведь это означало бы сунуть голову в волчью пасть. Оставалось лишь прочесть и тщательно изучить его повествование. «Я всегда питал предубеждение к слепым», – признается он. Когда я в первый раз читал этот документ, мне стало страшно – там говорилось о холодной коже, влажных ладонях и других чертах этого племени, которые я также обнаружил и которые меня поражали, как, например, склонность жить в пещерах и вообще в темных местах. Даже название его опуса меня испугало своей многозначительностью: «Туннель».

Первой моей мыслью было помчаться в сумасшедший дом и повидать художника, чтобы узнать, как далеко зашел он в своих изысканиях. Но я тут же понял, что это не менее опасно, чем обследовать в темноте пороховой склад, зажегши спичку.

Бесспорно, преступление Кастеля было неотвратимым следствием мести Секты. Но как, собственно, они действовали? Ряд лет я старался разобраться, проанализировать, однако мне так и не удалось рассеять ту неясность, которая типична для всякого дела, затеянного слепыми. Попытаюсь здесь изложить ход своих рассуждений, которые вдруг начинают разветвляться, как коридоры лабиринта.

Кастель был человеком весьма заметным в интеллектуальных кругах Буэнос-Айреса, и потому его мнение о чем-либо всегда становилось известно. Почти невозможно допустить, что он нигде не высказывал своего глубокого отвращения к слепым. И вот Секта решает его наказать, действуя через Альенде, мужа Марии.

Альенде велит жене пойти в галерею, где Кастель выставил последние свои работы; якобы заинтересовавшись одной из картин, жена Альенде долго стоит перед нею как бы в экстазе, достаточно долго, чтобы Кастель заметил женщину и пригляделся к ней, затем она исчезает. Исчезает… Это только так говорится. Как всегда бывает с Сектой, преследователь оказывается преследуемым, но действуют они так ловко, что жертва сама приходит в их руки. Кастель наконец снова встречает Марию, влюбляется в нее как безумный (и как глупец), «преследует» ее неотступно, даже является к ней в дом, где ее муж собственноручно передает Марии его любовное письмо. Это ключевой момент. Как можно объяснить такое поведение мужа, если не зловещим замыслом Секты? Вспомните, что Кастеля мучает этот необъяснимый поступок. Дальнейшее не стоит здесь повторять: достаточно напомнить, что Кастель, обезумев от ревности, в конце концов убивает Марию, и его запирают в сумасшедший дом, самое подходящее место, дабы план Секты был безупречно завершен и навсегда огражден от угрозы разоблачения. Кто поверит доводам сумасшедшего?

Все это яснее ясного. Двусмысленность, лабиринт начинаются дальше, ибо тут возможны следующие варианты:

1. Гибель Марии была задумана как средство обречь Кастеля на заточение, однако план этот был неизвестен Альенде, который истинно любил свою жену и нуждался в ней. Отсюда возглас «Безумец!» и отчаяние его в заключительной сцене.

2. Гибель Марии была предрешена, и Альенде знал об этом. Отсюда следуют два подварианта:

А. Альенде покорился решению, хотя любил жену; он, возможно, должен был расплатиться за какой-то поступок, совершенный до того, как стал слепым, поступок, который нам неизвестен и который он частично искупил тем, что Секта его ослепила.