О героях и могилах - Сабато Эрнесто. Страница 89

Что до Хеорхины, могу вам рассказать о характерной для нее черточке. Брак совершился в 1951 году. Тогда я и встретился с нею на улице Маипу, вблизи Авениды, – случай очень редкий, она не любила бывать в центре. К тому времени я не видел ее лет десять. В свои сорок лет она поблекла, постарела, была грустна и более молчалива, чем прежде, – она и всегда не отличалась многословием, но в тот момент ее молчание было просто тягостным. В руках она держала сверток. Я, как всегда, испытал сильное душевное волнение. Где скрывалась она все эти годы? В каких неподобающих местах переживала втайне свою драму? Что делала все это время, о чем думала, что перенесла? Мне очень хотелось расспросить ее, но я знал, что это бесполезно – ее и вообще-то трудно втянуть в разговор, но уж вовсе невозможно услышать ответ на вопросы, касающиеся ее личной жизни. Хеорхина всегда напоминала мне иные дома в отдаленных кварталах, дома почти постоянно запертые и безмолвные, где живут только взрослые, окруженные тайною люди: какие-нибудь братья-холостяки, перенесший личную трагедию одинокий человек, художник-неудачник, никому не известный и мизантропически настроенный, зато с канарейкой и кошкой; дома, о которых мы ничего не знаем и которые открываются лишь в определенный час, чтобы почти незаметно принять съестное – не самих продавцов или посыльных, но только принесенное ими, что из-за полуоткрытых дверей забирает рука жильца-нелюдима. Дома, где по вечерам свет обычно загорается лишь в одном окне, вероятно, на кухне, где одинокий жилец ест и подолгу сидит; потом свет переносится в другую комнату, где он, возможно, спит, или читает, или занимается какой-нибудь никчемной работой – например, мастерит бутылки с корабликами внутри. Одинокий огонек этот неизменно вызывает у меня, человека любопытного и любящего строить догадки, разные вопросы: кто этот мужчина, или эта женщина, или эти две старые девы? За счет чего они живут? Получают ли ренту, или им досталось наследство? Почему они никогда не выходят? И почему свет у них горит до глубокой ночи? Может, они читают? Или пишут? Или же это одинокий и к тому же боязливый человек, способный сносить одиночество лишь с помощью могучего врага призраков, а именно света?

Мне пришлось взять ее за руку, чуть ли не встряхнуть, чтобы она меня узнала. Казалось, она идет в полусне. И было так странно видеть ее среди хаотического уличного движения.

На усталом ее лице изобразилась улыбка, подобно мягкому свету свечи, зажженной в темной, тихой, унылой комнате.

– Пойдем, – сказал я и повел ее в «Лондон».

Мы сели, я положил ладонь на ее руку. Как она осунулась! И я не знал, что ей сказать, о чем спросить – о том, что меня действительно интересовало, нельзя было спрашивать, а о другом не имело смысла. И я только смотрел на нее – так человек, бродящий по местам, где бывал когда-то, смотрит с нежностью и грустью, как годы изменили прежний пейзаж: поваленные деревья, разрушившиеся дома, заржавевшие чугунные решетки, незнакомые растения в старом саду, сорняки и пыль на грудах поломанной мебели.

Но не в силах сдержать себя я с отвратительной смесью иронии и огорчения высказался:

– Значит, Фернандо женился.

То был гнусный поступок с моей стороны, хотя и неумышленный, и я в нем мгновенно раскаялся.

Из глаз Хеорхины медленно и еле заметно поползли две слезы, словно у человека, погибающего от голода и пыток, жестоким, смертельным ударом я еще пытался выжать последнее, едва слышное признание.

Очень странно и для меня непростительно, что в этот момент я, отнюдь не пытаясь смягчить эффект своей злосчастной фразы, с досадою сказал:

– И ты еще плачешь!

На миг в глазах ее мелькнула искра, походившая на прежние искры, как воспоминание на реальность.

– Я запрещаю тебе осуждать Фернандо! – ответила она.

Я убрал свою руку.

Мы оба молчали и так, в молчании, допили кофе. Потом она сказала:

– Мне пора идти.

Давняя боль сжала мне сердце, боль, которая словно бы дремала все эти годы разлуки. Кто знает, когда я увижу ее опять.

Мы простились без слов. Но, сделав несколько шагов, она на миг еще остановилась и робко обернулась ко мне – в ее взгляде мне почудились нежность, боль, отчаяние. Мне захотелось побежать к ней, поцеловать ее увядшее лицо, плачущие глаза, горестно сжатые губы и просить, умолять, чтобы мы еще встретились, чтобы она разрешила мне быть подле нее. Но я сдержал себя. Я знал, что это утопия, что судьбам нашим назначены разные пути – и так до самой смерти.

Вскоре после этой случайной встречи я узнал, что Фернандо разошелся с женой. Узнал я также, что дом в Мартинесе, пресловутый дар сеньора Шенфельда, был продан и что Фернандо переселился в крохотный домик в Вилья-Девото.

Возможно, что в этот промежуток произошло немало всяких событий и что продажа дома была следствием бурных перипетий в жизни Фернандо: я слышал, что в это время он играл в рулетку в Мардель-Плата, просаживая огромные суммы. Говорили также, что он участвовал в торговле или спекуляции земельными участками возле аэродрома Эсейса, хотя, возможно, это ложный слух, пущенный кем-то из друзей семейства Шенфельд. Но бесспорно то, что в конце концов он осел в неказистом домишке в Вилья-Девото, где впоследствии и нашли спрятанное там «Сообщение о Слепых».

Я уже говорил вам, что Шенфельд ему помогал. Теперь я думаю, точнее было бы сказать «вознаграждал» по случаю его странного брака. Шенфельд, как многие, запутался в сетях Фернандо настолько, что поддерживал его, когда он занялся спекуляцией, и помогал деньгами, когда он проигрывался в пух и прах. Однако же этой парадоксальной дружбе с сеньором Шенфельдом, видимо, пришел конец, иначе нельзя было бы объяснить нищету Фернандо в конце жизни.

В последний раз я встретил его на улице (я говорю не о той встрече на улице Конститусьон, когда он притворился, будто меня не узнает, или, быть может, и впрямь меня не видел, поглощенный своими мыслями, как то бывало с ним в последний период его мании относительно слепых), он шел в сопровождении очень высокого блондина с жестким, даже жестоким лицом. Поскольку я почти столкнулся с ними, Фернандо не удалось уклониться, и он перекинулся со мною несколькими фразами, а тем временем его спутник, отойдя в сторону, смотрел на прохожих – Фернандо тут же представил мне его, назвав уж не помню какую немецкую фамилию. Несколько месяцев спустя я увидел фотографию этого типа на странице полицейской хроники в «Расой»: жестокое лицо, тонкие, крепко сжатые губы было невозможно забыть. Снимок был помещен в ряду снимков тех, кого разыскивала полиция по подозрению в ограблении Галисийского банка, в районе Флорес. Ограбление было очень умелое, предположительно совершенное группой коммандос. Человек этот был поляком и когда-то сражался в армии Андерса. Настоящая его фамилия была не та, которую мне назвал Фернандо.

Этот обман укрепил меня в догадке, что полиция не ошиблась. В момент нашей случайной встречи мнимый немец готовил серьезное дело. Был ли Фернандо в нем замешан? Весьма возможно. В юности он возглавлял банду, напавшую на банк в Авельянеде, и в его плачевном материальном положении было бы вполне естественным вернуться к прежней страсти: ограблению банков. Эту операцию он всегда считал идеальной для того, чтобы одним махом завладеть крупной суммой, но в то же время усматривал в ней некое символическое значение.

«Банк, – говаривал он мне, когда мы были подростками, – Банк с большой буквы – это храм буржуазного духа».

Как бы там ни было, его имя в списке разыскиваемых полицией не значилось.

Затем, в последние два года, я его больше не видел – в этот период он, судя по иностранной прессе, был поглощен сумасбродными исследованиями подземного мира.

Сколько я его помню, его навязчивой идеей были слепые и вообще слепота.

Вспоминаю характерный факт. Было это незадолго до смерти его матери, когда мы еще жили в Капитан-Ольмос. Фернандо поймал воробья, принес в свою комнатку наверху, которую он называл своей крепостью, и иголкой выколол птичке глаза. Потом отпустил. Воробей, обезумев от боли и страха, бешено колотился о стены, но никак не мог вылететь в окно. Я сперва пытался удержать Фернандо от такого зверства, потом мне стало дурно. Спускаясь по лестнице, я думал, что вот-вот упаду в обморок; мне пришлось остановиться и, ухватясь за перила, долго постоять, пока я не пришел в себя, слыша, как Фернандо, там, наверху, хохочет надо мной. Он, правда, рассказывал, что выкалывает глаза птицам и другим живым существам, но тогда я в первый раз увидел это сам. И в последний. Мне никогда не забыть ужасного потрясения, испытанного в то утро.