Новеллы моей жизни. Том 1 - Сац Наталья Ильинична. Страница 83

Коробка «Елка» художника Евгения Мандельберга изображала нарядно украшенную елку. Дотронувшись до картонного выступа сбоку коробки, ребенок мог по нескольку раз «менять» украшения. Обертки конфет из елочной коробки ни в коем случае не нужно выбрасывать: съев конфеты и вырезав нужные части из красиво разрисованной обертки, ребенок мог склеить много интересных игрушек для украшения настоящей елки. Как это сделать, было написано и показано в книжке-малютке, лежавшей на дне коробки, там же помещалась и новая елочная песенка, специально написанная композитором Михаилом Раухвергером.

Коробка «Театр» была сделана художниками-мультипликаторами В. и 3. Брумберг. Первое впечатление от коробки: красивая с рельефным цветным узором — и только. Но рельеф этот поднимался, и получался театрик, сцена с декорацией спектакля «Негритенок и обезьяна». Персонажи пьесы были нарисованы на конфетных обертках, их надо вырезать, наклеить на тонкий картон, который лежит внизу коробки, — и сцена заполнится актерами.

Очень интересной была коробка художника Г. Гольца с движущимся эскалатором — «ожившей лесенкой». Для нее Л. Половинкин и Н. Саконская написали впоследствии ставшую очень популярной песню «Про метро».

Анастас Иванович очень чутко относился к работникам искусства, ценил их, и прием этот прошел радостно и «очень сладко» — все столы, за которыми сидели поэты, художники, композиторы, были заставлены вкуснейшими кондитерскими изделиями.

У И. Я. Вейцера вслед за А. И. Микояном тоже возникла «идея» внести творческую инициативу в проведение елочного базара, и, только что «очнувшись» после Большого театра, я снова не только ставила постановки в Центральном детском театре, но и загорелась «елочными огнями».

Злата Прага и ее дочь Мила Мелланова

В 30-х годах печень стала жить совершенно отдельной от меня жизнью. Она не только забыла, что вложена в меня для того, чтобы мне служить, но стала мне себя противопоставлять, срывать очень многие мои планы. В конце концов она превратилась в опасного внутреннего врага и на борьбу с ней было брошено все — лекарства, врачи, Кремлевская больница. Печень продолжала отравлять мне жизнь, осталось попробовать последнее — Карлсбад, Карловы-Вары. И вот три раза в день с градуированной кружкой, стеклянной длинной трубкой, чтобы крошечными глотками вкушать «святую воду», хожу среди колоннады целительных источников.

Источников много, а верующих, что эти источники победят все строптивые печени и желудки, — несметное число. Вкушение воды и дозированные прогулки по колоннаде — занятие однообразно-унылое, но печень становится более воспитанной, и когда две дамы и мужчина из Общества друзей Советского Союза в Чехословакии просят на обратном проезде в Москву через Прагу там задержаться и выступить с докладом, — соглашаюсь.

Я была совсем больна, когда ехала в Карловы Бары, Прага мелькнула в тумане. А теперь я увидела, как она прекрасна. Какое искусство, наивность и величие в башенных часах на ратуше. Какая редкая архитектура домов и церквей, полноводная река, гармония самобытно славянского и элегантно-европейского!

Очень хочется подольше, поглубже вглядеться в черты замечательного города, но задержаться могу только на три дня — в Москве ждут меня. В нашем полпредстве меня почти никто не знает. Выгляжу несолидно. Больше молчу. Волнуюсь. Однако друзья из Чехословакии оказались действительно друзьями, а председатель этого Общества знаменитый профессор Зденек Неедлы сам председательствует на моем докладе.

Он говорит вступительное слово на чешском языке, и как жаль, что я его не понимаю. А людей собралось иного, советник по делам культуры нашего полпредства тов. Туманов шепчет мне на ухо: «Министр финансов доктор Крофта, первый переводчик на чешский язык Маяковского доктор Йозеф Трегер, знаменитый режиссер Буриан, Великий Коппелиус — профессор Скупа».

Зачем он все это мне говорит? Волнуюсь еще больше. После профессора Зденека Неедлы надо выступать мне…

Описать свой доклад невозможно. Мне кажется, он прошел хорошо. Доказательство не только аплодисменты, не только единство ощущения себя и своей аудитории, но и просьба советника полпредства повторить доклад, многие приглашения от Общества дружбы, многочисленные отклики чехословацкой печати… Они были хорошими, даже в тех газетах, которым было куда приятнее ругать все советское. Вот впечатление одного из таких критиков.

«На эстраде переполненного слушателями зада (сплошь — чехи, русских почти нет) миловидная, очень стройная молодая женщина в изящном модном костюме — Наталия Сац, руководительница и первый организатор детского театра. Она — дочь известного композитора Московского Художественного театра, покойного Ильи Саца. Сразу же видно, что говорит артистка: обработанный голос, прекрасная дикция, легкая, свободно льющаяся речь.

… — Мы не сторонимся сказок и мечтаний. Но мы хотим, — говорит докладчица, — чтобы в мечтах рисовался новый мир, который нужно и можно создать, чтобы семимильные сапоги или ковер-самолет преобразились в сказках и мечтах в полет аэропланов и захватывающий бег автомобилей… Мы хотим создать новую психологию детей и людей — для новых сказочных завоеваний реального мира…

Я удивляюсь, — говорит Сац, — сообразительности советских почтальонов: пишут невероятные адреса. Например: «Москва, Децкий театр, тете Наташе». Или: «Москва, театр, страусу». Приносят! Именно к нам, в Детский театр: «Скажите, страус, вы настоящий страус или сделаны из человека?»

Есть письма трагические: «Тетя Наташа! Приезжай в больницу и покажи нам, детям туберкулезным, свой театр. Мы, тетя Наташа, никогда не выздоровеем и не сможем сами прийти в твой театр». И театр везет свои постановки в санатории и больницы, где смотрят представления дети, быть может, уже никогда не могущие «строить новый мир». Симфонические утра и вечера даются этим театром для слепых детей…

Много интересного рассказывает г-жа Наталия Сац из области техники театра, психологии детей, из своих наблюдений над ходом развития этого нового дела…

Но где же тут советизм? — спросит читатель. Ведь такое дело, нужное и интересное, может развиваться при каждом строе?

Г-жа Сац с этим не согласна. Вот записка, ей поданная: «Содействует ли Советская власть развитию этого дела?»

— Странный вопрос! — живо и насмешливо отвечает докладчица. — Только на почве Октябрьской революции может развиться детский театр. Ее корнями он питается и на ней процветает. Как может развиться такое дело в буржуазном строе? Судите сами: театр для детей и его педагогические учреждения стоят огромных денег. Их дает Советская власть. Она дает средства и писателям, готовым содействовать созданию советских пьес. Мы даем тему. Даем срок — один год. В этот год писатель свободен, обеспечен. Он может обдумать, писать не торопясь. Он может, наконец, поехать, куда захочет, как поехал Ник. Шестаков для написания пьесы из жизни Туркменистана. И далее. Билет в наш театр стоит двадцать копеек, только всего. Разве этой платы хватило бы для содержания театра? В буржуазном строе оплачивали бы богатые дети дорогие места. У нас эти места заняты детьми рабочих, клиентами детских домов и школ. Через наш театр уже прошло четыре с половиной миллиона детей трудящихся. Нет, безусловно, в буржуазном строе такой театр существовать не может. Он — дитя Октября…»

Но самым главным показателем успеха доклада был интересный случай, о котором расскажу. Идея детского театра стала реальным делом там, в Чехословакии. А ведь это и есть самый дорогой успех!

Но расскажу все по порядку.

Когда я уже сделала заключительное слово и публика стала покидать зрительный зал, к трибуне подбежала невысокая девушка с большими блестящими глазами, волосами, зачесанными назад, — сероглазая шатенка.

Она посмотрела на меня с восторгом и воскликнула:

— О, какой у вас красный живот!

Этого я никак не ожидала и смущенно опустила глаза. Вот так номер! Может, у меня порвалось платье? Но черная шерсть закрывала всю фигуру.