«Я просто применяю здравый смысл к общеизвестным фактам» - Сагамори Яшико. Страница 5

Один мой знакомый, иммигрировавший в Штаты из Союза в начале восьмидесятых годов, рассказал мне про даму, работавшую в московском ОВИРе, когда он сидел в подаче. Знаки различия на кителе дамы идентифицировали ее как полковницу войск КГБ. Несмотря на высокое звание, работа ее была малоприятной и несложной. Она принимала бумаги у подающих и отфутболивала тех, кто, измученные месяцами, а порой и годами ожидания то ли разрешения, то ли отказа, осмеливались лично осведомиться о состоянии своих выездных дел. Она не отвечала ни на какие вопросы. Она ни разу не попыталась кому-нибудь помочь. Брезгливо подождав, пока очередной проситель умолкнет, она короткой, рубленой фразой отсылала его домой ждать уведомления. Если проситель не покидал ее кабинета немедленно, она слегка повышала голос. После этого мало кто осмеливался оставаться в кабинете полковницы. Она, и не повышая голоса, могла напугать кого угодно. Ростом она была за метр восемьдесят пять. Ширине ее плеч мог бы позавидовать футболист, причем не какой-нибудь там спартаковец или даже динамовец, а профессиональный полузащитник из NFL при полных доспехах. Размер ее ладони легко позволил бы ей поднять одной рукой баскетбольный мяч. И видом своим и родом занятий полковница напоминала Берлинскую стену. При этом она носила совершенно неуместную фамилию: Израилова. Во время своего очередного посещения ОВИРа мой знакомый увидел, что на ее толстом, как сарделька, пальце сидит обручальное кольцо. Он был потрясен. Полковница была роботом, запрограммированным не пущать. Женственного в ней было меньше, чем в памятникке Карлу Марксу у Большого театра. Ее томный вздох должен был звучать, как сирена тревоги на атомной подводной лодке. Полковницу невозможно было вообразить с детьми, у кухонной плиты, в очереди за картошкой или за модными сапогами, в постели — с мужчиной, с женщиной или даже с недомоганием. Она казалась неспособной к нормальным человеческим вещам, одинаково свойственным сотрудникам органов безопасности и диссидентам, республиканцам и демократам, евреям и мусульманам. Хотя насчет мусульман я, возможно, загнулa. Должны же они чем-то отличаться от нормальных людей, чтобы джихад был возможен.

Когда я услышала, что Арафат, возможно, умер от СПИДа, я испытала похожее потрясение. Ведь для того, чтобы заразиться СПИДом, человек должен испытать ну хоть какое-то, пусть даже отдаленное, пусть даже противоестественное, но все-таки подобие любви. Сердце говорит мне, что с Арафатом такого случиться не могло. Логика заставляет признать, что я могу ошибаться. Возьмите, скажем, В. И. Ленина. С 1917 года, когда в России произошла революция, до смерти Ленина в 1924 году большевики под его мудрым руководством угробили около 20 миллионов своих сограждан. Может ли массовый убийца астрономических масштабов оказаться способным хоть на какие-то человеческие чувства, пусть даже самые рудиментарные? Мое сердце отказывается поверить в такую возможность. Оно ошибается. Ведь умер-то Ленин от сифилиса. Как это объяснить? Полуофициальная версия гласит, что Ленин заразился от Крупской, которую однажды якобы изнасиловали царские жандармы. Поверить этому трудно. Я не питаю никаких иллюзий относительно царских жандармов, но я видела портреты Крупской и знаю, что, как ни трудно в это поверить, она была гораздо страшней Элеонор Рузвельт, а это настолько страшно, что уже неважно, чей ты там жандарм — царский или какой-нибудь еще.

На самом деле, отнюдь не каждый пламенный фюрер, готовый вести свой народ к высшей цели по горам трупов, напоминает осатанелого робота. Вот, скажем, Наполеон. Единственная причина, по которой его кампании не переросли в мировую войну, это неразвитость тогдашней технологии. Жертвы его амбиций исчислялись сотнями тысяч. И тем не менее, его Жозефина, хотя и не тянула на звание мисс Вселенной, была вполне презентабельна. Какой-то парижский архив до сих пор бережно хранит записку, которую Наполеон послал Жозефине с поля одной из своих многочисленных битв. В записке говорится: «Буду дома через неделю. Не мойся.» Независимо от того, вызывает у вас странная просьба императора понимание или протест, она выдает его забавную сторону, а люди, у которых есть забавная сторона, не могут быть совсем плохими. Или все-таки могут? Не могу удержаться, чтобы не добавить: судя по ароматам, царящим в парижском метро в час пик, большинство французов все еще ждет возвращения Наполеона с фронта. Но если вы захотите убедиться в этом сами, вам совсем не обязательно тащиться для этого в Париж. Вместо этого, вы можете заглянуть в продуктовый магазин на Брайтоне или затесаться в толпу, ожидающую в JFK прибытия самолета из Москвы. Между русской толпой и французской существуют ровно два различия: русские вставляют в свою речь гораздо больше английских слов и употребляют гораздо больше французских духов, чем французы.

Но я лучше оставлю русских в покое, пока кляузный доктор Ху не начал вновь проявлять нездоровый интерес к моей скромной особе. На самом деле, я не хотела оскорбить никого, кроме французов. Слишком уж много раз я, несмотря на весь мой здоровый скептицизм, переоценивала наших бывших союзников. Так, например, я предсказала, что Арафат умрет в Каире, — и ошиблась. Ошиблась потому, что не могла себе представить, что французы не побрезгуют прикоснуться к чему-то настолько нечистому. Пожалуйста, не пытайтесь объяснить мои ошибки наивностью. Наивность тут ни при чем. Налицо полное невежество. Как я могла забыть, что сам аятолла Хомейни готовил свою исламскую революцию под гостеприимным крылом французов. Я была уверена, что мое отвращение к массовому убийце-недомерку разделяется всеми нормальными людьми. Я ошибалась. Я не учла, что кровавый карлик специализировался на евреях, что заслужило ему восхищение и благодарность всего миролюбивого человечества, а также свободу от уголовного преследования, даже если жертвами его зверств случайно оказывались гои.