Хранитель сердца [Ангел-хранитель] - Саган Франсуаза. Страница 9

Разумеется, она не поперла напролом, словно неопытная кокетка, наоборот, показала, что она женщина с головой на плечах, женщина с положением, профессионал Ее поведение восхитило меня. Она не пыталась ни ослепить Льюиса, ни даже взволновать его. Она постигла дух, царивший в доме: говорила о машине, о саде, небрежно налила себе еще бокал, рассеянно поинтересовалась намерениями Льюиса – словом, играла роль женщины-друга, с которой легко ладить и которая далека от «всего этого» (то есть нравов Голливуда). По взгляду, брошенному на меня, я поняла, что она считает Льюиса моим любовником и решила сделать его своим. После бедняги Фрэнка это уже перебор, решила я. Признаюсь, меня все это рассердило. Одно дело, когда она развлекается разговором с Льюисом, но делать из меня идиотку, заходить так далеко… Страшно подумать, куда может завести уязвленное самолюбие. Впервые за шесть месяцев я позволила себе вольность, жест собственника по отношению к Льюису. Он сидел на земле, наблюдая за нами, почти не разговаривая. Я протянула ему руку:

– Прислонись к моему креслу, Льюис, а то у тебя будет болеть спина.

Он прислонился, а я небрежно провела рукой по его волосам. Он тут же откинул голову и положил ее мне на колени. Закрыл глаза, улыбался, казалось, он безмерно счастлив, а я отдернула руку, будто ее обожгло. Лола побледнела, но это не доставило мне никакого удовольствия – так стало стыдно за себя.

Лола тем не менее какое-то время продолжала разговор с хладнокровием тем более похвальным, что Льюис не поднял голову с моих коленей и демонстрировал полное безразличие к беседе. Мы, несомненно, являли собой счастливую любовную парочку, и, когда развеялась первая неловкость, мне захотелось рассмеяться. Лола наконец утомилась и поднялась. Я – следом, что явно расстроило Льюиса: он встал, потянулся и одарил гостью таким ледяным, безразличным, так жаждущим ее отъезда взглядом, что вынудил Лолу взглянуть на него столь же холодно, будто на неодушевленный предмет.

– Я покидаю тебя, Дороти. Боюсь, я помешала тебе. Оставляю тебя в приятной компании, даже если мне она и не рада.

Льюис не шелохнулся, я тоже. Шофер уже открыл дверцу. Лола вспылила:

– Разве вы не знаете, молодой человек, что обычнодам провожают к выходу?

Она смотрела на Льюиса, а я слушала ее, просто остолбенев: редчайший случай – она теряла свое знаменитое самообладание.

– Дам – конечно, – спокойно ответил Льюис и опять не шелохнулся.

Лола подняла руку, собравшись ударить его, а я закрыла глаза. В реальной жизни Лола отвешивала пощечины так же часто, как и на экране. Отработала она их прекрасно: сначала ладонью, затем тыльной стороной руки, не пошевелив при этом плечом. Но удара не последовало. Тогда я взглянула на Льюиса. Он стоял застывший, слепой и глухой, каким я уже видела его однажды; он тяжело дышал, а вокруг рта выступили маленькие бисеринки пота. Лола сделала шаг назад, затем еще два, от греха подальше. Как и я, она испугалась.

– Льюис, – я взяла его за руку. Он очнулся и поклонился Лоле в старомодной манере. Лола свирепо, поглядела на нас:

– Тебе надо подыскивать менее молодых и более вежливых, Дороти.

Я не ответила. Честно говоря, расстроилась. Завтра весь Голливуд будет об этом судачить. И Лола возьмет реванш. Мне предстояли две недели непрерывных мучений.

Лола ушла, а я не удержалась, чтобы не сказать об этом Льюису. Он посмотрел на меня с сожалением:

– Тебя это действительно беспокоит?

– Да, я ненавижу сплетни.

– Я позабочусь об этом, – успокоил меня Льюис.

Но он не успел. На следующее утро по дороге в студию Лолин лимузин с открытым верхом не вписался в поворот, и она свалилась в ущелье глубиной метров сто.

IX

Похороны прошли по высшему разряду. За последние два месяца трагически погибла вторая голливудская знаменитость, считая Джерри Болтона. Бесчисленные венки от бесчисленных живущих покрыли могилу. Я была с Полом и Льюисом. Третьи похороны. Фрэнк, потом Болтон. Снова я шагала по аккуратно выложенным дорожкам. Я похоронила троих, таких разных, но все они были слабые и безжалостные, жаждущие славы и разочаровавшиеся в ней, все трое движимые безумными страстями, загадочными и для них самих, и для окружающих.

Такие мысли угнетают больше всего. Что же стоит в жизни между людьми и их самыми сокровенными желаниями, их пугающей решимостью быть счастливыми? Не есть ли это представление о счастье, которое они создают себе и которое не могут примирить со своей жизнью? Может быть, это время или отсутствие времени? Или ностальгия, взлелеянная с детства?

Дома, сидя между двумя мужчинами, я вновь вернулась к этим мыслям, настойчиво обращаясь с ними к своим собеседникам и к звездам. Могу лишь сказать, что в ответ на мои вопросы звезды слабо мерцали, как и глаза моих гостей. Вдобавок я поставила на проигрыватель пластинку с «Травиатой» – музыкой самой романтичной, которая всегда располагает к размышлению. Наконец, их молчание мне надоело.

– Ну, Льюис, ты счастлив?

– Да.

Его уверенный ответ обескуражил меня, но я настаивала:

– И ты знаешь почему?

– Нет.

Я повернулась к Полу:

– А ты?

– В скором будущем я надеюсь обрести настоящее счастье.

Этот намек на нашу свадьбу слегка охладил меня, но я быстро увернулась от него:

– Но посмотрите. Мы здесь втроем, сейчас тепло, Земля вертится, мы здоровы, счастливы… Так почему же у всех нас такой голодный, затравленный вид? Что происходит?

– Сжалься, Дороти, – взмолился Пол. – Я не знаю. Почитай газеты, там полно статей на эту тему.

– Почему никто не хочет говорить со Мной серьезно? – спросила я, закипая. – Что я, гусыня? Или совершенно глупа?

– С тобой нельзя серьезно говорить о счастье, – ответил Пол. – Ты сама – живой ответ. Я не смог бы дискутировать о существовании Бога с ним самим.

– Все потому, – вмешался Льюис, – что ты добрая.

Неожиданно он поднялся, и свет из гостиной упал на него. Рука его поднялась, как рука пророка.

– Ты… ты понимаешь… ты добрая. Люди совсем не добрые, поэтому… поэтому они не могут быть добрыми даже к себе, и…

– Бог мой, – воскликнул Пол, – почему бы нам не выпить? Где-нибудь в более веселом месте? Как ты, Льюис?

Пол впервые пригласил Льюиса, и тот, к моему величайшему удивлению, не отказался. Мы решили поехать в один из клубов хиппи около Малибу. Влезли в «ягуар» Пола, и я, смеясь, отметила, что внутри Льюису лучше, чем при первой встрече с «ягуаром». После этого умного замечания мы помчались вперед, ветер свистел в ушах и резал глаза. Я чувствовала себя прекрасно, устроившись между моими любовником и младшим братом, почти моим сыном, между двумя красивыми, благородными, добрыми мужчинами, которых я любила. Я думала о бедной Лоле, умершей и похороненной, о том, что я невероятно удачлива, а жизнь – это бесценный дар.

Клуб переполнила молодежь, в основном бородатая и длинноволосая; мы с трудом нашли столик. Если Пол серьезно хотел избежать разговора со мной, то он своего добился: музыка гремела оглушительно, ни о каких разговорах не могло быть и речи. Вокруг прыгала и дергалась счастливая толпа, шотландское оказалось вполне сносным. Сначала я не заметила отсутствие Льюиса, и только когда он вернулся и сел за стол, обратила внимание, что глаза у него слегка остекленели, хотя он практически не пил. Воспользовавшись тем, что музыка стала чуть спокойнее, я немного потанцевала с Полом и возвращалась к нашему столику, когда все это и случилось.

Потный бородатый парень налетел на меня около столика. Механически я пробормотала «извините», но он обернулся и так угрожающе посмотрел на меня, что я испугалась. Если ему перевалило за восемнадцать, то ненамного, на улице его ждал мотоцикл, а в животе плескались несколько лишних порций спиртного. В кожаной куртке он выглядел как один из тех самых рокеров, пользовавшихся недоброй славой. О них в то время часто писали газеты. Он буквально гаркнул на меня: