Здравствуй, грусть - Саган Франсуаза. Страница 4

Я взяла купальник и побежала на пляж. К моему удивлению, Сирил был уже там со своей лодкой. Он пошел мне навстречу с очень серьезным видом и взял меня за руки.

– Я хотел попросить у вас прощения за вчерашнее, – сказал он.

– Я сама виновата, – ответила я.

Я не чувствовала ни малейшего смущения, и его торжественный вид меня удивил.

– Я очень зол на себя, – сказал он и столкнул лодку в воду.

– И зря, – беззаботно сказала я.

– Совсем не зря!

Я уже забралась в лодку, а он стоял рядом по колено в воде, опершись руками на планшир, точно на барьер в суде. Я поняла, что он не сядет в лодку, пока не выговорится, и всем своим видом показала, что вся обратилась в слух. Я хорошо изучила его лицо и без труда читала на нем. Я подумала – ему двадцать пять лет, наверное, он считает себя совратителем, и при этой мысли меня разобрал смех.

– Не смейтесь, – сказал он. – Вчера вечером я очень разозлился на себя. Ведь вы беззащитны передо мной – ваш отец, эта женщина, дурной пример... Будь я последним подлецом, вы все равно способны были бы мне довериться...

Он даже не был смешон. Я чувствовала, что он добрый и готов влюбиться в меня и я сама не прочь в него влюбиться. Я обвила руками его шею, прижалась щекой к его щеке. У него были широкие плечи, и я ощущала телом его сильное тело.

– Вы славный, Сирил, – шепнула я. – Вы будете мне братом.

С коротким гневным возгласом он обхватил меня руками и осторожно вытащил из лодки. Он держал меня на руках, прижав к себе, моя голова лежала у него на плече. В эту минуту я его любила. Он был такой же золотистый, милый и нежный, как я сама, и он меня оберегал. Когда его губы нашли мои, я, как и он, задрожала от наслаждения – в нашем поцелуе не было ни угрызений, ни стыда, было только жадное, прерываемое шепотом узнавание. Потом я вырвалась и поплыла к лодке, которую сносило течение. Я окунула лицо в воду, чтобы прийти в себя, освежиться... Вода была зеленая. Меня захлестнуло чувство беззаботного, безоблачного счастья.

В половине двенадцатого Сирил отправился домой, а на козьей тропе появился отец с двумя женщинами. Он шел посередине, поддерживая обеих, подавая руку то одной, то другой с присущей ему любезной непринужденностью. Анна была в халате – она спокойно сбросила его под нашими пристальными взглядами и вытянулась на нем. Тонкая талия, безукоризненные ноги – только кое-где кожа чуть заметно увядала. Конечно, тут сказывались годы постоянных, неукоснительных забот. Вздернув бровь, я с невольным одобрением посмотрела на отца. К моему великому удивлению, он не ответил на мой взгляд и закрыл глаза. Бедняжка Эльза имела самый жалкий вид – она обмазывала себя оливковым маслом. Я не сомневалась: еще неделя, и мой отец... Анна обернулась ко мне.

– Сесиль, почему вы здесь так рано встаете? В Париже вы оставались в постели до полудня.

– Там мне приходилось заниматься. Это валило меня с ног.

Она не улыбнулась; она улыбалась, только если ей хотелось, а из вежливости, как все люди, – никогда.

– А ваш экзамен?

– Завалила, – бойко объявила я. – Завалила начисто.

– Вы должны непременно сдать его в октябре.

– Зачем? – вмешался отец. – У меня самого никогда не было диплома. А живу я припеваючи.

– У вас с самого начала было состояние, – напомнила Анна.

– А у моей дочери не будет недостатка в мужчинах, которые смогут ее прокормить, – благородно сказал отец.

Эльза засмеялась было, но осеклась, когда мы все трое посмотрели на нее.

– Надо ей позаниматься во время каникул, – сказала Анна и закрыла глаза, показывая, что разговор окончен.

Я с отчаянием посмотрела на отца. Он ответил мне смущенной улыбкой. Я представила себе, как я сижу над страницами Бергсона, черные строчки мозолят мне глаза, а внизу смеется Сирил... Эта мысль привела меня в ужас. Я подползла к Анне и тихо окликнула ее. Она открыла глаза. Я склонилась над ней с встревоженным и умоляющим видом, нарочно втянув щеки так, чтобы походить на человека, изнуренного умственным трудом.

– Анна, неужели вы это сделаете – неужели заставите меня заниматься в такую жару... во время каникул, которые я могла бы так хорошо провести...

Секунду она внимательно вглядывалась в меня, потом с загадочной улыбкой отвернулась.

– Мне следовало бы «это» сделать... и даже в такую жару, как вы выражаетесь. Я вас знаю, вы будете дуться на меня два дня, но зато экзамен будет сдан.

– Есть вещи, с которыми нельзя примириться, – сказала я без улыбки.

Она посмотрела на меня с насмешливым вызовом, и я снова растянулась на песке, терзаемая беспокойством. Эльза что-то щебетала о курортных увеселениях. Но отец не слушал ее: сидя там, где находилась вершина треугольника, образуемого телами двух женщин, он бросал знакомые мне замедленные, бесстрашные взгляды на опрокинутый профиль Анны, на ее плечи. Кисть его руки плавным, равномерным, непрерывным движением сгребала и выпускала песок. Я побежала к морю и окунулась, оплакивая каникулы, которые у нас могли быть и которых теперь не будет. Зато у нас есть все, что необходимо для драмы: соблазнитель, дама полусвета и женщина трезвого ума. На дне я заметила вдруг восхитительную раковину – розовую с голубым. Я нырнула за ней и до самого обеда не выпускала ее из рук, гладкую, обкатанную. Я решила, что это мой талисман и я буду хранить его до конца лета. Не знаю, как это вышло, что я ее не потеряла, хотя всегда все теряю. Сейчас я держу ее в руке, розовую, теплую, и мне хочется плакать.

Глава 4

В последующие дни меня больше всего удивляло, как мило держит себя Анна с Эльзой. Эльза так и сыпала глупостями, но Анна ни разу не ответила на них одной из тех коротких фраз, в которых она была так искусна и которые превратили бы бедняжку Эльзу в посмешище. Я мысленно восхваляла ее за терпение и великодушие, не понимая, что тут замешана изрядная доля женской хитрости. Мелкие жестокие уколы быстро надоели бы отцу. А так он был благодарен Анне и не знал, как выразить ей свою признательность. Впрочем, признательность была только предлогом. Само собой, он обращался с ней как с женщиной, к которой питает глубокое уважение, как со второй матерью своей дочери: он даже охотно подчеркивал это, то и дело всем своим видом показывая, что поручает меня ее покровительству, отчасти возлагает на нее ответственность за мое поведение, как бы стремясь таким образом приблизить ее к себе, покрепче привязать ее к нам. Но в то же время он смотрел на нее, он обходился с нею как с женщиной, которую не знают и хотят узнать – в наслаждении. Так иногда смотрел на меня Сирил, и тогда мне хотелось и убежать от него подальше, и раззадорить его. Наверное, я была в этом смысле впечатлительней Анны. Она выказывала моему отцу невозмутимую, ровную приветливость, и это меня успокаивало. Я даже начала думать, что ошиблась в первый день; я не замечала, что эта безмятежная приветливость до крайности распаляет отца. И в особенности ее молчание... такое непринужденное, такое тонкое. Оно составляло разительный контраст с неумолкающей трескотней Эльзы, как тень со светом. Бедняжка Эльза... Она совершенно ни о чем не подозревала, оставалась все такой же шумной, говорливой и – как бы слиняла на солнце.

Но в один прекрасный день она, видимо, кое-что поняла, перехватив взгляд отца; перед обедом она что-то шепнула ему на ухо, на мгновение он нахмурился, удивился, потом с улыбкой кивнул. Когда подали кофе, Эльза встала и, подойдя к двери, обернулась с томным видом, по-моему, явно взятым напрокат из голливудских фильмов, и, вложив в свою интонацию десятилетний опыт уже чисто французской игривости, сказала:

– Вы идете, Реймон?

Отец встал, только что не покраснел, и последовал за ней, толкуя что-то о пользе сиесты. Анна не шелохнулась. В кончиках ее пальцев дымилась сигарета. Я решила, что должна что-то сказать.

– Говорят, сиеста – хороший отдых, но, по-моему, это заблуждение...

Я осеклась, почувствовав двусмысленность моей реплики.