Алексей Михайлович - Сахаров Андрей Николаевич. Страница 97
— Уж не занедужила ли от ока дурного?
Царевна положила вздрагивающую руку на голову Марфы.
— Я-то здрава, что со мной содеется… А с тобой вот — лихо.
— Со мной?…
Понизив голос до шёпота, царевна приблизила губы к уху боярышни:
— Пожаловал братец мой Ртищева воеводой противу разбойных людишек.
Напуганная было таинственным видом Анны, боярышня облегченно вздохнула.
— Неужто же мне кручина сия в кручину? Лети, соколик, воронам на потребу!
— Дура! — рассердилась Анна и больно ущипнула боярышню. — Аль век задумала в девках сидеть?
Федор стал частным гостем царевны. Едва освободившись от дел, он, пользуясь правом ближнего человека царева, не испрашивая разрешения, уходил на женскую половину дворца.
Поклонившись до земли Анне, он усаживался на краешек лавки и неизменно начинал с одного и того же;
— Вечор из пищали стрелял. Ратному делу навычаюсь. Так вот — ворон, а так вот — я.
Царевна улыбалась и подсаживалась ближе к гостю.
— И каково?… Убил ворона, а либо ранил?
— Покель не поддается проклятая птица. Каркает, а чтобы помереть или раниться — ни в какую!
Марфа, не вмешиваясь в разговор, усердно занималась рукоделием. Лишь изредка она печально осматривалась по сторонам, глубоко вздыхала и, хрустнув пальцами, снова склонялась над работой.
— Об чем тужишь? — спрашивала тогда царевна и щурилась на Федора.
Ничего не подозревавший постельничий виновато опускал голову и молчал…
Однажды Ртищев пришел в светлицу необычайно возбужденный и радостный.
— А боярышни нету? — спросил он, прикладываясь к руке царевны.
— Ишь ты, без боярышни и не дыхнет, — лукаво погрозилась Анна.
— Я не к тому… Я чтобы поклон отдать. Отъезжаю.
Царевна вздрогнула и отступила. Игравшая на ее лице приветливая улыбка исчезла.
— Все то вы, мужи, как един! Закружите, завертите девичьи сердца наши непорочные, а сами, как соколы, встряхнулись, крылами взмахнули и нету вас!… А я-то думала, Федор-де не из таковских!
Хотя Федор продолжал ничего не понимать, сравнение с соколом весьма польстило ему.
— Да оно хоть и сокол я, сдается, не клевал будто я сердца боярышни… Чтой-то не разумею.
Анна подошла вплотную к гостю и строго поглядела в его глаза.
— Лукавишь!… Иль не зрю я, что иссохлась Марфинька по тебе?
Она усадила опешившего постельничего на лавку и принялась рассказывать, как тает от любви к нему боярышня.
Ртищев ушел от царевны преображенный.
— Ну, какой я муж ратный, коли ворона убить не могу? — настойчиво спрашивал он и с наслаждением повторял слова, сказанные ему царевной:— Мое дело ученья свет возжечь в сердцах человеческих, а не из пищалей палить… Так ли?
— Так, так! — поддакивали собеседники и спешили отделаться от навязчивого постельничего.
У Троицких ворот, по дороге к царю, Федор встретился с Львовым.
— Здорово, воевода! — ядовито ухмыльнулся князь, свысока оглядывая Ртищева.
— Ну, какой я воевода, коли ворона убить не могу, — воспользовавшись случаем, остановился Федор.
— Доподлинно, — охотно подтвердил Львов, — воевода из тебя, что попу из бабьего сарафана риза.
Ртищев так был занят своими мыслями, что не понял обидной шутки.
— Вот, вот… Тоже и я реку! Еще греческие филосопы поущали…
Князь заткнул пальцами уши и трижды сплюнул.
— Не погань ты слуху нашего словесами языческими. За твои за филосопии, кол бы осиновый тебе всадить да в монастыре Андреевском на крыльце приладить на радости еретикам.
Федор растерянно попятился и обратился к дозорному стрельцу:
— Ну, обскажи хоть ты… Я ему про воеводство…
Но тотчас же осекся и почти бегом направился к царевым палатам.
Алексей, предупрежденный сестрой, встретил Ртищева с широкой, во все лицо, улыбкой.
— Едем?
— Коли воля твоя, еду, преславный…
— А может, застанемся?
Постельничий упал в ноги царю.
— Застанемся, государь! Ну какой я муж ратный, коли из пищали ворона убить не могу?
Царь помог встать Ртищеву и обнял его.
— А слыхивали мы от сестрицы, будто смутил ты сердце боярышни Марфы… Так ли?
— Так, государь! — залился гордым румянцем постельничий.
— Коли так, вместно тебе и побрачиться с нею.
— Коли воля твоя, государь…
— И добро. Быть по сему.
ГЛАВА VII
После женитьбы Ртищев забросил все свои дела и ни на минуту не разлучался с женой. Он старался предугадать каждое желание Марфы, потакал малейшей ее прихоти. В первое время молодая стойко переносила присутствие мужа. Иногда ее просто забавлял этот маленький человек, наряженный в польский жупан, вечно суетившийся и строивший самые неразумные планы преобразования государства. Но вскоре ей прискучили бесконечные ласки, слюнявая любовь и постоянная болтовня мужа.
— Ты бы, чем дома сидеть, — предложила она однажды, — творил дела какие добрые во имя Христово.
Ртищев, как всегда, увлекаясь, страстно ухватился за мысль жены. Едва дождавшись утра, он отправился к ближайшей церкви и там, склонившись перед распятием, долго и смиренно вымаливал благословения на какой-либо достойный христианина подвиг. После обедни, разомлевший и ни до чего не додумавшийся, он пробрался в алтарь и таинственно поманил к себе священника.
— Жажду подвигов христианских, отец, а за что приняться — в толк не возьму.
Поп одобрительно покачал головой.
— Похвально, чадо мое, гораздо похвально.
И с едва скрытым презрением оглядел жалкую фигуру постельничего. «В колпак бы тебя обрядить, чтоб малых чад потешал, вон оно тебе дело какое под стать», — подумал он, а вслух с чувством произнес:
— А хочешь великое добро сотворити, внеси лепту свою на храм сей и да почиет на тебе благодать дара духа свята.
Ртищев, ожидавший дельного совета, раздраженно поморщился.
— У тебя, отец, токмо и глаголов, что о лепте на храм сей да о нуждах своих. Ты бы хоть единожды иному деянию вразумил.
Но, тотчас же раскаявшись, виновато уставился на образа:
— Прости, Христа ради, лютость мою… Ныне же внесу тебе свою лепту, токмо вразуми на подвиг.
Поп обещал подумать и дать к вечерне ответ.
Федор, томимый жаждой сделать что-либо такое, что было бы угодно Богу и пришлось бы по нраву Марфе, затрусил на своем скакунке по улицам. Несмотря на праздничный день, улицы были почти пусты. Лишь изредка попадались дозорные да, обдавая пылью, с треском и грохотом проносилась одинокая колымага.
Постельничий свернул к окраине. Порасспросив у приказных о жителях, он решил наиболее нуждающихся одарить богатой казной. Мысль показалась ему удачной. Он приободрился и повеселел.
— Всех одарю… Достойных и недостойных!
Однако чем ближе подъезжал он к заставе, тем неприятней скреблось в груди чувство какой-то странной неудовлетворенности. «Ну, пожалуешь их казной, а на долго ли умилишь тем их жизнь? — думал он. — Токмо и радости, что напьются с гладу и в сугубые грехи ввергнут души свои…» Вдруг он остановил коня и шлепнул себя ладонью по лбу.
— Эвона!… Погоди!…
И в страшном возбуждении поскакал домой.
— Надумал я, Марфинька! — воскликнул он, повисая на шее у жены. — Грядет час, в кой ни единого на Москве не застанется хмельного человечишка!
Марфа высвободилась из объятий мужа и показала ему рукой на лавку.
— Садись, а там и потолкуем.
Вскоре, испросив разрешения у государя, постельничий занялся постройкой огромного приюта для пьяниц. Он так увлекся своей новой затеей, что почти не бывал дома и совсем позабыл о существовании Андреевского монастыря.
Марфа, предоставленная самой себе, с первых же дней заскучала. Ей нечем было заполнить свои дни, и они проходили, один за другим, долгие и безрадостные. Федор возвращался с работы ночью и заставал Марфу уже в постели. Наклонившись к жене, он с отеческой заботливостью и нежностью глядел на похудевшее лицо ее, не смея громко вздохнуть, чтобы не потревожить ее тихого сна. Но Марфа не спала, чувствовала на себе взгляд мужа. Ей становилось жалко его, хотелось привлечь его к себе, поделиться с ним своей тоской, и она готова была протянуть к нему руки, мягко-мягко окликнуть его — но еще плотней закрывала глаза и гадливо кривила губы…