Анна Иоановна - Сахаров Андрей Николаевич. Страница 80

Необходимо стало во что бы то ни было заслужить полную благосклонность, отвоевать себе прочное местечко в привязанности государыни, одним словом – сделать себя для неё необходимым. Артемий Петрович очень хорошо понимал, что вернейшим путём к сердцу женщины служат не заслуги, не государственные доблести, а искусная игра в чувство, ловкое потворство эгоистическому женскому самолюбию. И он шёл по этому пути неуклонно, с полной надеждой на успех. Помимо его красноречивых объяснений в личных докладах, в каждом его «доношении» государыне между строк читалась его преданность лично ей как государыне и как женщине.

С горячею готовностью ухватился Артемий Петрович за представившийся в курьёзной свадьбе случай выставить перед Анной Ивановной самоотвержение и преданность, не щадившую себя для её даже минутного удовольствия. Он изощрил всю свою и без того острую изобретательную способность в придумывании разнообразных деталей праздника – и потеха вышла, действительно, грандиозною, поразительною по изобретению и по искусству исполнения.

В первых числах февраля предполагалось торжество бракосочетания квасника с Бужениновою [39], и оставалось только несколько дней. Впрочем, всё было готово, и теперь в Слоновом дворе неутомимый обер-егермейстер делал окончательный осмотр приехавших свадебных гостей. Закутавшись в медвежью шубу и в бобровой шапке, Артемий Петрович, сидя на высоком кресле, внимательно осматривал подводимые к нему гайдуками пары из мужчин и женщин всех русских народностей, оглядывал с заботливостью их лица и одежды, заставлял плясать и играть на их нехитрых инструментах.

– Всё ли наконец, господин адъютант? – с нетерпением обратился Артемий Петрович к адъютанту Гладкову, почтительно стоявшему позади его кресла.

– Всё, ваше превосходительство.

– Кажется, всё идёт хорошо. Принёс ли дурак Тредьяковский поздравительные вирши?

– Нет ещё, ваше превосходительство.

– Нет? Так не откладывать же праздника по милости его глупых песен, того и гляди погода переменится. Когда приказано ему принести? – с раздражением спросил Артемий Петрович.

– Ваше превосходительство изволили сами поручить Петру Михайлычу Еропкину приказать пиите принести стихи уже с неделю.

– И не принёс?

– Не принёс, ваше превосходительство.

– Послать за ним сейчас и привести его ко мне сюда, пока я буду осматривать слона и клетку! – сердито крикнул кабинет-министр.

Гладков вышел распорядиться посылкою, а Артемий Петрович пошёл в помещение слона.

Артемий Петрович был не в духе. От утомления ли, от неисправности ли будущего профессора элоквенции, которого он не любил, как преданного слугу Куракина, своего врага, – только при осмотре всё сердило его и раздражало Напрасно вожак-персиянин из кожи лез выставить перед знатным вельможею послушание, понятливость и искусство своего питомца [40], Артемий Петрович на всё глядел придирчивыми глазами, во всём находил что-нибудь неисправное. Осмотрев затем других животных: оленей, собак, свиней и верблюдов, тоже предназначенных участвовать в процессе и давно уже достаточно вымуштрованных, он воротился в главный корпус в полном нервном возбуждении.

У дверей, в раболепно согнутом положении, торчала улыбающаяся фигура знаменитого в то время пииты Василия Кирилловича Тредьяковского.

– Вирши? – закричал Артемий Петрович, как только увидел пииту.

– Всегда готовы для прославления величия вашего превосходительства…

– Свадебные вирши, говорят тебе, негодный писака?

– Пребываю в полной игнорации и в великом трепетании, ибо посланный вашего превосходительства, захватив меня, яко виновного, повлёк усильно, будто бы в императорский кабинет…

Василий Кириллович не докончил своей речи.

«Вот они, козни-то, интриги Куракина… подыскиваются помешать успеху в глазах государыни…» – мелькнуло в голове обер-егермейстера, и вдруг вспомнились ему стихи, написанные на него пинтой по желанию Куракина. Кровь бросилась в голову, потом отхлынула к сердцу, и Артемий Петрович, не помня себя от ярости, быстро подскочил и со всего размаха правою рукою нанёс сильнейший удар по левой ланите творца пиитических хитростей. Василий Кириллович покачнулся и непременно упал бы, если бы и с другой стороны его не подхватил такой же полновесный удар. За этими ударами следовали другие, то с правой, то с левой стороны, заставившие несчастного писателя качаться как маятник.

Артемий Петрович бил как исступлённый. Налившиеся кровью глаза горели электрическим блеском, мёртвенно-бледное лицо исказилось зверскою улыбкою, на губах показалась пена. Он не мог выговаривать слов и только едва-едва, среди хриплых звуков, можно было расслышать слова:

– Бездельники… смеяться надо мною… подыскиваться… Вот тебе за патрона… будешь вирши писать… Бей его! – приказал Артемий Петрович стоявшему в отдалении кадету, отходя в полном изнеможении от нервного напряжения.

Экзекуция началась снова, хотя далеко не с тою же энергиею.

– Помни, негодяй, если завтра не принесёшь виршей к курьёзной свадьбе, так будешь бит ещё больше! – крикнул кабинет-министр, выходя из комнаты.

Тут только в первый раз Василий Кириллович узнал, чего от него требовали. Еропкин, которому Волынский поручил передать своё приказание пиите, забыл о нём, и несчастный на этот раз вынес побои совершенно безвинно.

Оглушённый, весь покрытый синяками, побрёл Василий Кириллович домой, утирая платком выступавшие слёзы; смоченные ресницы леденели, слипались и застилали глаза. Но не чувство оскорблённого человеческого достоинства заставляло его плакать, нет! Он смиренно сознавал право вельможи на побои такой мелкой сошки, как он; его мучила не физическая боль, а горькое чувство непризнанного пииты, которым должно бы гордиться отечество. В душе Василия Кирилловича зародилась месть и решимость жаловаться на вельможу – но кому? Конечно, тому, который стоит выше всех этих вельмож, который ближе всех к государыне – Бирону.

Нервный припадок миновал, и Артемий Петрович забыл о знаменитом творце «Телемахиды». Да и что значили какие-нибудь несколько пощёчин писаке, когда потомки знаменитых родов, поступая в шуты, с благодарностью принимали подачки даже не от кабинет-министра, а от каких-нибудь выскочек, выдвинутых только нахальством. Для Артемия Петровича эпизод с Василием Кирилловичем был ничтожным случаем, пустяком, на который не стоило обращать внимания, но в будничной жизни пустяки играют свою роль, из них создаются события великие, на которые потом, через много лет, историк смотрит с изумлением и причины которых отыскивает в пыли отдалённых времён.

На другой день Артемий Петрович снова принялся за работу по устройству курьёзной свадьбы. Все приготовления были закончены, всё было разучено, прилажено, оставалось только выбрать самый день. Назначение дня, конечно, зависело от самой виновницы праздника, но обратиться к государыне прямо, не предупредив Бирона, значило бы наверное потерпеть фиаско. Зная это, Артемий Петрович решился этим же утром ехать к светлейшему герцогу для личных переговоров о сроке свадьбы.

Приёмные покои герцога курляндского с раннего утра наполняли толпы ищущих движения воды. Скороходы и гайдуки в пёстрых, блестящих турецких, испанских и арабских костюмах сновали через приёмную к кабинету герцога. Ряд придворных и просителей тянулся вдоль стен; на всех лицах отражалось ожидание, у всех глаза были обращены к дверям кабинета, откуда должен был появиться его великогерцогская светлость.

С гордо поднятой головою прошёл Артемий Петрович в кабинет герцога мимо этого ряда наклонившихся перед ним придворных.

Курляндский герцог в это время только что отпустил своего секретаря с докладом о новых известиях, добытых неутомимым трудом председателя тайной канцелярии. Доклад говорил о вредных собраниях в доме кабинет-министра Волынского, о том, что Артемий Петрович и его конфиденты замышляют что-то зловредное для герцога или даже для самой государыни; что там переводятся и читаются какие-то статьи с поносительными примечаниями для чести милосердной императрицы. В чём именно заключались эти замыслы, герцогские агенты не смогли выяснить. Всю суть можно было узнать только от самих конфидентов, но эти неподатливые люди так плотно прильнули к своему патрону, что вытянуть от них сознание отказывался даже сам заплечный мастер Андрей Иванович. Притом же прибегать к обыкновенным мерам тайной канцелярии представлялось несколько опасным: арест многих видных лиц без основательных причин мог возбудить против герцога если не общественное мнение, которого тогда не было или на которое герцог не обращал внимания, а его же собратьев-иноземцев, которые не пропустили бы случая подставить ему ногу и самим занять его место. Герцог знал, что все эти Минихи, Остерманы, Левенвольды и Корфы втайне ненавидят его и ждут только воспользоваться промахом, а борьба с ними не то что борьба с русскими баранами.