Исторические портреты. 1762-1917. Екатерина II — Николай II - Сахаров Андрей Николаевич. Страница 129

Конечно, Николай по крови был наполовину немец (и даже более чем наполовину, если считать всех его предков). Но дело не в крови, а в самоощущении национальной принадлежности. Можно ли представить подобные слова в устах чистокровной немки Екатерины II? Разумеется, нет. Дело в том, что Николай не по крови, а по духу, по характеру был более немцем, чем русским: немецкая педантичность, стремление все разложить по полочкам и в этом видеть залог успешного решения всех вопросов часто брали в нем верх. Эти свойства характера будущего императора не укрылись от глаз внимательных современников. Недаром проницательный А. И. Герцен называл Николая «русским немцем», который тщетно желал обрусеть и который «при первом представившемся случае, когда враждебно встретились интересы России с немецким интересом, предал Россию» (Герцен имел здесь в виду события 1848-1844 гг. в Европе; но к этому мы еще вернемся).

Тем временем кареты, в которых жених и невеста ехали в Петербург в сопровождении небольшой свиты, медленно тянулись «по невозможным дорогам и при невыносимой жаре» (воспоминания Александры Федоровны). 18 июля кортеж Достиг Царского Села, и Николай с невестой оказались в объятиях Марии Федоровны. Будущая императрица так вспоминала о своем первом появлении в Царскосельском дворце: «Юную принцессу разглядывали с головы до ног и нашли, по-видимому, не столь красивой, как предполагали; но все любовались моей ножкой, моей легкостью походки, благодаря чему меня даже прозвали „птичкой“.

Молодая женщина (она была на два года моложе Николая) не без труда привыкала к новой обстановке. Особенно тяжело она переживала необходимость принять новую веру. Вплоть до 24 июня, когда был совершен обряд перехода в православие, Александра Федоровна, по ее собственному признанию, «не переставала плакать». Но как только она приобщилась святых тайн, то почувствовала себя «примиренною с самой собою и не проливала более слез».

25 июня, в день рождения Николая, состоялось их обручение. Александра Федоровна впервые надела русское платье — розовый сарафан и бриллиантовые украшения. «Я не носила ни одного бриллианта в Берлине, где отец, — вспоминала Александра Федоровна, — воспитывал нас с редкой простотой». Каждый вечер ее возили по улицам, и белые ночи, которые она видела впервые, казались ей «необычайными, но приятными».

В воскресенье 1 июля, в день рождения невесты, состоялась свадьба. О том, что происходило в этот день в Зимнем дворце, рассказала сама Александра Федоровна: «Я не хочу здесь распространяться о своих личных впечатлениях, но в этот день невозможно пройти их молчанием. Меня одели наполовину в моей комнате, а остальная часть туалета совершалась в Брильянтовой зале, прилегавшей в то время к спальне вдовствующей императрицы. Мне надели на голову корону и, кроме того, бесчисленное множество крупных коронных украшений, под тяжестью которых я была едва жива. Посреди всех этих уборов, я приколола к поясу одну белую розу. Я почувствовала себя очень, очень счастливой, когда руки наши наконец соединились; с полным доверием отдавала я свою жизнь в руки моего Николая, и он никогда не обманул этой надежды! Остальную часть дня поглотил обычный церемониал, этикет и обед».

Семейная жизнь Николая протекала счастливо. Александра Федоровна боготворила мужа, и размолвки редко омрачали их семейный быт. Правда, она часто хворала, и это накладывало определенный отпечаток на уклад жизни великокняжеской четы, поселившейся в Аничковом дворце.

Сейчас же после женитьбы, 3(15) июля 1817 г., Николай Павлович был назначен генерал-инспектором по инженерной части и шефом лейб-гвардии Саперного батальона. Этим как бы окончательно была определена сфера деятельности великого князя. Сфера государственной деятельности достаточно скромная, но вполне соответствующая его наклонностям, проявившимся еще в отрочестве. Наблюдательные современники уже тогда отмечали как главную черту Николая его самостоятельность. Упрямство, доставившее так много неприятностей в детские и юношеские годы и самому Николаю, и его воспитателям, перешло в совсем иное качество, весьма пригодившееся ему впоследствии, когда он стал императором. А в те годы, как вспоминал камер-паж Александры Федоровны Дараган, все находились под обаянием императора Александра, казавшегося «идеалом совершенства», копировали его жесты, перенимали его привычки. «Подражание это у Михаила Павловича выходило немного угловато, — писал Дараган, — ненатурально, а у Константина Павловича даже утрированно, карикатурно. По врожденной самостоятельности характера не увлекался этой модой только один великий князь Николай Павлович». По словам Дарагана, он «не походил еще на ту величественную, могучую, статную личность, которая теперь представляется всякому при имени императора Николая. Он был очень худощав и оттого казался выше. Облик и черты лица его не имели еще той округлости, законченности красоты, которая в императоре невольно поражала каждого и напоминала изображения героев на античных камеях. Осанка и манеры великого князя были свободны, но без малейшей кокетливости или желания нравиться, даже натуральная веселость его, смех как-то не гармонировали со строго классическими, прекрасными чертами его лица… В павловском придворном кружке он бывал иногда весел до шалости».

Однако сама Александра Федоровна, обладавшая живым характером и склонная к развлечениям, не могла не отметить, что ее муж не слишком охотно принимает в них участие. Она вспоминала, что вдовствующая императрица «журила своих сыновей — Николая и Михаила — за то, что они усаживались в углу с вытянутыми, скучающими физиономиями, точно медведи или марабу. Правда, у моего Николая лицо было слишком серьезно для 21 года, особенно когда он посещал общество или балы». Похоже, что сразу после свадьбы Николай чувствовал себя гораздо более свободным, когда оставался наедине с женой. «Он чувствовал себя вполне счастливым, впрочем, как и я, когда мы оставались наедине в своих комнатах; он бывал тогда со мною необычайно ласков и нежен».