Петр Великий (Том 2) - Сахаров Андрей Николаевич. Страница 77

Он примолк, свесил непослушную голову на исполосованную волосатую грудь. Но мощный удар кулаком по переносице заставил его продолжать показание.

– Замышлял я и на князя Бориса Голицына, и на Стрешнева, и на иных ворогов правительницы, а смерти царя Петра Алексеевича не искал.

– Не искал? – щёлкнул клыками князь и открыл ногой дверь.

В то же мгновение в подземелье втолкнули полуживую от пыток Родимицу.

Не вставая с колен, Федора долго, со всеми подробностями, рассказывала, какое участие принимал Шакловитый в борьбе Милославских с Нарышкиными.

Выслушав донесение Ромодановского. Пётр раздумчиво поглядел на ближних.

– А сдаётся мне, не разумно дьяка казнью казнить. Гораздей помиловать его.

Патриарх ошалело вскочил с лавки.

– Федьку?! Помиловать? Змия сего лукавого?

– По то и помиловать да на службе у нас держать, – упрямо покачал головою царь, – что лукав он и мудр. Нам, поди, понадобятся мудрые головы. Не великое множество их среди ближних моих.

Приближённые государя обиженно потупились, но промолчали.

Патриарх настаивал на своём. Его страстно поддерживала Наталья Кирилловна.

– Да ну, будь уж по-вашему! – неохотно сдался государь. – Казнить его казнью!

Утро одиннадцатого сентября 1697 года выдалось яркое и тёплое, как в летний погожий день. На заходе солнца, в дальнем краю голубого неба, чуть трепетали прозрачные нежно-розовые облачка.

Ласковое солнце, проникнутые мирным покоем тихие дали, пряное дыхание утра вливали в людей бодрость и безотчётную радость жизни.

И помост перед вратами лавры, и плаха, и одетые в кумачовые, яркие, как солнце, рубахи каты представлялись такими нестрашными, незлобивыми среди солнечного покоя…

Неожиданно ударил колокол. Густая октава, как осенние сумерки, придавила дорогу.

Из монастырских врат, окружённые дозорными преображенцами, вышли приговорённые. Словно в хмелю, покачивались из стороны в сторону обезмоченные от пыток полковник Семён Рязанов, Шакловитый и с десяток стрелецких выборных.

– Мужайся, Фёдор Леонтьевич! – крикнул Ромодановский и ударил дьяка ногою под спину.

Фёдор Леонтьевич упал головою на плаху. Кат приготовился к «делу», поднял топор.

Лютый озноб пробежал по спине Петра. Как живой, предстал перед его остановившимися глазами стрелец с занесённой над его горлом секирой. Но было это уже не страхом, а звериною ненавистью, смешанною с таким же звериным злорадством.

– Руби ему голову! – рванулся государь к плахе.

Солнечные лучи заиграли на блистающей глади падающего топора.

Голицына не пустили в монастырь, указали стать на посаде. Через три дня после казни Федора Леонтьевича Борис Алексеевич объявил князю приговор.

– Всё, что было в силе моей, – поклонился он двоюродному брату. – отдал я на то, чтобы смягчить участь твою. И вот, заслужив гнев Натальи Кирилловны и патриарха, вымолил я тебе жизнь. – Он глотнул слюну и перекрестился. – Великий государь лишил тебя и сына твоего чести и боярства. Оба-два вы с жёнами и семейством ссылаетесь на вечное житие в Каргополь. Именья же ваши отписываются на государя.

Он трижды, из щёки в щёку, облобызался с Василием Васильевичем и ушёл.

Вечером отпустили на волю и изуродованную пытками, поседевшую от пережитого ужаса Родимицу.

На Москву прискакал боярин Троекуров. Софью он застал в Крестовой.

– Чего ещё?! – замахнулась царевна иконой Божьей Матери на вошедшего.

Посол схватил её за руку

– Опамятуйся! Не святотатствуй!

Царевна оттолкнула от себя боярина и гордо подбоченилась:

– С новыми милостями Петровыми к нам пожаловал?

– С повеленьем, царевна! Царским указом велено исключить имя твоё из всех бумаг, где досель упоминалось оно вместе с именем государей Петра и Иоанна Алексеевичей. Опричь же того, приказал тебе государь покинуть Кремль и идти на жительство в Новодевичий монастырь!

Софья молча выслушала приговор и, властно показав боярину рукою на дверь, повернулась к иконам.

От царевны Троекуров отправился к царю Иоанну. Он застал его в постели, больным.

– Вычитывай, боярин, чего братец наш нам прописал. Люблю я цидулы слушать.

Троекуров, низко склонившись, прочёл:

– «Милостию Божиею вручён нам, двум особам, скипетр правления, а о третьей особе, чтобы быть с нами в равенственном правлении, отнюдь не вспоминалось. А как сестра наша, царевна Софья Алексеевна, государством нашим учала владеть своей волею, и о том владении, что явилось особам нашим противное и народу тягости и наше терпение, о том тебе, государь, известно. А ныне настоит время нашим обоим особам Богом вручённое нам царствие править самим, понеже пришли есмы в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужескими особами в титле и расправе дел быти не позволяем: на то б и твоя б, государя, моего брата, воля склонилася, потому что учала она в дела вступать и в титла писаться собою без нашего изволения, к тому же щё и царским венцом, для конечной нашей обиды, хотела венчаться. Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте, тому зазорному лицу государством владеть мимо нас».

Пётр вернулся на Москву когда Софья переселилась уже в Новодевичий монастырь.

Окружённый боярами, сопутствуемый преображенцами и семёновцами, государь прямо с дороги прошёл в Успенский собор.

Иоанн спустился с амвона, обнял брата и, облобызавшись с ним, торжественно объявил при всём народе, что всю власть в государстве предоставляет единолично Петру.

Нарышкинская Москва захлебнулась в ликующем перезвоне колоколов.

Разбойные ватаги смелели. Они не давали проходу ни конным, ни пешим и вступали в открытый бой даже с солдатами.

Но боле других вызывали ужас и бессильный гнев имена атаманов Фомы Памфильева и Черемного. Атаманы эти не знали жалости к высокородным и именитым людям. Их ватаги орудовали в последнее время под Тулой. Они нападали на усадьбы господарей и торговых гостей, которые ратовали за новую войну с Крымом, жгли домы и уводили в полон хозяев со всеми чадами и домочадцами.

На Москве то и дело находили прелестные письма:

«… Ежели сызнова поведёте убогих походом на Крым, карачун вам в те поры со всем со Кремлём…»

Фома был страшен не столь отвагой, сколь умельством зажигать сердца убогих. Его кипучие призывы «противоборствовать погубителям людишек, господарям» находили отклик, добирались до самых забитых и покорных участи своей крестьян и работных, и потому за поимку его Москва сулила большую казну.

Но Фома – бунтарь был неуловим.

7/II 1927 г . – 30/ХI 1931 г .

МАМУРА

РОМАН

Часть I

Глава 1

ГОСУДАРЬ – МОНАСТЫРЬ

Крепка да богата Русь просторами немеренными, церквами Божьими да островами государевыми. Куда ни кинься, всюду берегут покой господарский. С л о в о – тихое слово, евангельское, сулящее «пир бесконечный за гробом всем в смиренном послушании гладе и нищете на земли пребывающим». – и Д е л о – страшное дело застеночное, дробящее кости «не внемлющим тихому слову евангельскому».

И сколько ни хаживать непокорному убогому человеку по тем просторам немеренным, не найти ему иной доли, опричь приюта острожного.

На что уж видывал всякие виды Фома Памфильев, атаман вольной разбойной ватаги, ан и ему не привелось уберечься от царёвых людей.

Когда рейтары разбили станичников и раненый атаман побрёл снова к Волге, к товарищам, встретился ему на дороге помещик.

– Ты что же, отродье хамово, шапку не ломишь?!

От слов этих дерзких помутился памфильевский ум.

Прыгнуть на обидчика, вырвать проклятый язык его! За ватагу побитую, за всё горе горькое, что через край хлебнул Фома в лютой неравной борьбе с ворогами людишек убогих, – воздать сему треклятому ворогу!