История любовных похождений одинокой женщины - Сайкаку Ихара. Страница 7

Теперь я старалась наспех, кое-как, принарядиться к приходу гостей, даже не успевала окурить себя ароматом алоэ. Только слуга, бывало, позовет: «Пожалуйте на ложе в верхних покоях!» — тороплюсь бегом, второй раз звать не приходится.

Служанка, что сопровождает меня, окликнет гостя у дверей спальни:

— Уже легли почивать? — и скороговоркой бросит мне: — Доброй ночи! — А спускаясь по лестнице, добавит на ходу: — Погаси свечу, оставь гореть только масляный ночник. Ларец такамакиэ [53] с закуской велено отнести в главные парадные покои, кто позволил взять его сюда?

С какой злобой, бывало, глядишь на служанку! Нарочно ведь болтает пустяки в присутствии гостя, не считаясь ни с чем. Стоит девушке потерять прежнее влияние в доме, и все для нее пойдет по-иному!

Я ложилась, вдосталь наслушавшись обидных слов. Утром гость будил меня, довольный хорошо проведенной ночью и сердечно ко мне расположенный, начинал расспрашивать меня про мою родину и семью, а я открывала ему всю душу и уже без стеснения по-дружески просила его пригласить меня на Новый год. И как же я радовалась, когда он соглашался! После первой же встречи он становился мне близок и дорог, я провожала его до ворот и долго смотрела ему вслед, а потом сразу писала ему послание с просьбой подать о себе весточку, сложив бумагу в три раза [54].

Когда я была тайфу, то и не думала посылать письма гостю, даже после пяти — семи радостных встреч. Служанка, управительница, бывало, живо это заметят и пристают:

— Напишите несколько слов господину такому-то…

Приметив, что я в хорошем настроении, живо разотрут тушь в тушечнице и подадут ароматную бумагу. Набросаешь, только чтоб отвязаться, несколько формальных любезностей, велишь сложить и запечатать, надпишешь адрес и бросишь письмо служанке. Много времени не пройдет, уже вручают моей прислужнице ответ прямо в руки: «Прошу любить меня неизменно».

Даже управительнице, случалось, отваливали на чай три больших золотых червонца! В то время для меня не редкость были серебро и золото, которые так любит мир. Я ни во что их не ставила. Тайфу так беспечно раздает подарки направо и налево, как в игорном доме бросают деньги на ветер. Но каково мне было, такой избалованной, клянчить у гостя, забыв всякий стыд!

Обычно гуляка в веселом квартале тратит больше, чем позволяет ему состояние. Если у него наличными больше пятисот канов [55], то он может притязать на благосклонность тайфу. Если у него канов двести, он должен довольствоваться тэндзин, а уж если всего каких-нибудь полсотни, то хватит с него девушки самого последнего разбора, простой какой. А уж если и таких денег у него не водится и он ходит, чтобы попусту провести время, то такой гость — одна досада!

В наш век часто случается, что человек и полгода не прогуляет с гетерами, как начинает вести себя безумно, занимает деньги из двадцати — тридцати процентов, спускает все имущество — словом, доставляет много огорчений своему хозяину и родителям. Что веселого можно найти в развлечениях, если на душе лежит такая вина? Поистине, каких только людей не встретишь в этом мире!

Пока я служила в ранге тэндзин, меня содержали трое гостей. Один из них, родом из Осаки, скупал плоды ореховой пальмы и на этом разорился, даже дом свой потерял. Другой содержал на свои средства театр и потерпел на этом огромный убыток. Третий участвовал в разработке рудника, который оказался негодным. Меньше чем за месяц все трое потерпели крах и больше не показывались в веселом доме. Внезапно я осталась одинокой, и в довершение беды у меня под ушами в месяц инея [56] высыпали прыщики с просяное зернышко величиной, которые причиняли мне большие мучения. Я была ими обезображена, потом заболела заразной лихорадкой, и черные волосы мои поредели…

Люди стали совсем забывать меня, и в сердечной досаде я даже перестала глядеться в зеркало.

Дешевая потаскушка из веселого квартала

Все горожане, даже самого низкого звания, носят кинжалы, и потому ссоры кончаются мирно, без грубых оскорблений. Если бы никто, кроме воина, не носил оружия, то силач мог бы всегда по своей прихоти избивать слабого, но, опасаясь кинжала, он поневоле сдерживается. Под защитой клинка не страшно идти одному по безлюдной дороге в самую темную ночь.

Дзёро обычно водится с легкомысленным кутилой. Нередко случается, что, повздорив с соперником, такой мужчина ставит ни во что свою жизнь. Я — простая дзёро, но всегда думала, что если бы мне пришлось пожертвовать жизнью из чувства долга, — умерла бы с радостью, не раздумывая ни минуты: до того жизнь моя стала тяжела. Но и умереть мне не удавалось, ведь у меня не было возлюбленного, готового разделить мою судьбу [57].

Как было мне тягостно мое падение, когда из блистательной тайфу я превратилась в тэндэин, но и это был не конец? Меня заставили служить в роли простой какой, и что же? Куда девалась моя прежняя заносчивость!

Когда звали девушек: «Пожаловал новый гость!» — я считала за счастье заполучить его и не посылала взглянуть, какой он из себя. Если же, бывало, случится помедлить, и тебе скажут: «Уже не надо!» — побежишь назад, не помня себя от огорчения, а слуги вслед смеются:

— Этакая, как она, девица низшего разбора должна бежать по первому же зову. Туда же, прихорашивается. Один убыток! Никто и гроша не набавит сверх положенного.

Хозяйка делает вид, что тебя не замечает, не разговаривает с тобой. От стыда пойдешь на кухню, а там, глядишь, уже в сборе теплая компания хозяев чайных домов, что у въезда на дорогу в Тамбу [58]. Поманят к себе: «Пойдем-ка в спальню!» — и тут же начинают грубо заигрывать. Ну, рассердишься немного, пойдешь в парадные покои, а там тайфу, круглым счетом столько же, сколько богатых посетителей. К спутникам их уже пристроились тэнд-зин. Несколько молодых прихлебателей зазывают к себе в компанию, но ни один и не подумает пригласить для любовной встречи. Приходится сидеть на самом последнем месте с краю. Иногда сунут в руки чарку, потому что больше некому ее передать, но не наливают в нее ни капли вина. И никто не подумает попотчевать, никому до меня дела нет! Отдашь поневоле пустую чарку соседней гетере, ожидая с нетерпением ночи.

Но и ночью теперь приходили ко мне странные посетители. Ляжешь на жесткую постель, покрытую одним футоном, а молодой гость держит себя уж чересчур развязно. Наверно, цирюльник какого-нибудь богатого горожанина, привыкший к нравам дешевых чайных домов на улицах Кохоритё и Иэхатикэн. Ведет он себя в постели чудно: распустив пояс, придвигает к себе листки ханагами и начинает похваляться:

— Видишь, как у меня дела процветают!

Высыпает из кошелька, привешенного спереди на поясе, всего один бу и пригоршню мелочи, монеток тридцать с горошину величиной, и несколько раз пересчитывает напоказ. Невольно злость берет: какое ничтожество!

Он со мной заговаривает, но я не отзовусь, сделаю вид, что живот заболел, и повернусь к нему спиной, будто засыпаю. Однако он против ожидания не отступается:

— Знаешь ли, у меня целебные руки!

И начинает растирать меня до рассвета. Растроганная до глубины души его добротой, обниму его, но тут вдруг слышится голос богача, его хозяина:

— Уже утро настает, торопись-ка ты домой. Там уж, верно, заждались. Отправляйся делать прически.

Богач без всяких церемоний велит моему гостю вставать с постели, и мое доброе чувство вновь исчезает. Значит, он и правда цирюльник на побегушках у хозяина. Зачем нам еще раз встречаться? И равнодушно отпускаю его.

Пока я была тайфу и тэндзин, я не горевала о том, что это ремесло так презренно, но, с тех пор как я стала только ничтожной какой, меня грызла печаль, оттого, должно быть, что жизнь моя так переменилась. Мужланы мне были противны, гости среднего состояния меня не приглашали. Если же в кои-то веки мне доставался изящный кавалер, то с первой же минуты встречи на ложе он, подлец, терял весь свой лоск и грубо кричал: