Наследие звезд - Саймак Клиффорд Дональд. Страница 13

13

Они шли вверх по реке, двигаясь уже днем, поскольку теперь двое следили за прерией — либо Кашинг, либо Ролло взбирались на утесы и проверяли, нет ли отрядов или другой опасности. В первые дни они видели несколько отрядов; все двигались на запад, не интересуясь речной долиной. Глядя на них, Кашинг почувствовал беспокойство за университет, но сказал себе, что нападение на него маловероятно. И в случае нападения прочные стены сумеют защитить университет от любого врага.

Река Миннесота, вверх по которой они шли, была спокойнее Миссисипи. Она текла по лесистой долине, как ходит ленивый человек, не дергаясь и не торопясь. Большей частью она была узкой, хотя временами разливалась в низких болотистых берегах, и путникам приходилось делать большие обходы.

Вначале Кашинг сожалел о медлительности их продвижения. В одиночку он прошел бы вдвое больше, но постепенно успокоился. В конце концов, думал он, никто не ограничивает времени их путешествия.

Успокоившись, он начал наслаждаться путешествием. За годы жизни в университете он забыл радости свободной жизни, и теперь вновь познавал ее: прохладу раннего утра, восход солнца, звуки ветра в листве. V-образная форма следа, который остается за плывущей выдрой, неожиданная красота цветочной полянки, крик совы в сумерках над рекой, вой волков в утесах. Они рыбачили, ловили жирных кроликов, изредка им попадались куропатки или утки.

— Сынок, эта еда получше, чем сушеное мясо в твоем мешке, — говорила Мэг.

— Может наступит время, — заметил Том, — когда мы будем рады этому мясу.

Он знал, что это самая легкая и сытая часть их пути. Когда они оставят речную долину и двинутся по равнинам на запад, идти будет гораздо труднее.

Через несколько дней вернулась Дрожащая Змея Ролло и заплясала над ним. Она была почти невидима, тонкая полоска звездной пыли, мерцающая в лучах солнца, а по ночам горящая мягким светом.

— Когда-то я считал ее своим другом, — сказал Ролло. — Вы можете считать, что весьма странно думать о блестящем пятне света как о друге, но если много столетий ты одинок и лишен друзей, даже такая нематериальная вещь, как искорка в лучах солнца, может стать другом. Но когда меня зажало деревом, она исчезла. Если бы она только осталась со мной, я не был бы один. Не спрашивайте меня, что это такое. Не знаю. Я провел много часов, пытаясь догадаться. Но ничего не установил. И не спрашивайте, когда оно появилось впервые, прошло столько времени, что меня подмывает сказать: она всегда была со мной. Конечно, это не так: я помню время, когда ее еще не было.

Робот говорил безостановочно. Как будто прорвало поток слов, накопившихся за долгие годы одиночества.

— Я помню то, что вы называете Катастрофой, — говорил он, когда они сидели вокруг небольшого костра (небольшого и хорошо скрытого, чтобы никто не смог его увидеть со стороны), — но я мало что понял в этих событиях. Я был дворовым роботом в большом доме, который стоял на холме высоко над могучей рекой; но это не была Миссисипи, а какая-то другая река на востоке… Я не знаю ни названия реки, ни имени владельцев дома: дворовый робот и не должен этого знать. Спустя какое-то время до меня и других роботов дошли слухи, что люди уничтожают машины. Мы не могли понять этого. Мы знали, что люди зависят от машин. Я помню, что мы часто говорили об этом. К этому времени люди, жившие в доме, бежали; я не знаю, куда они могли бежать. Ведь нам ничего не говорили. Все, что нам нужно было знать, это делать то или это. Мы продолжали выполнять свои обычные задания, хотя они потеряли всякий смысл.

И вот однажды — я хорошо это помню, потому что для меня это было шоком, — один робот сказал, что он после некоторых размышлений пришел к выводу, что мы тоже машины и что если уничтожение машин будет продолжаться, и мы тоже будем уничтожены. Люди, сказал он, пока не обратили на нас внимания, потому что мы менее важны, чем другие машины. Но придет время, сказал он, когда они покончат с другими. Как можете догадаться, эти слова вызвали среди нас смятение и споры. Среди нас были такие, кто начал немедленно доказывать, что мы машины, другие говорили — нет. Я помню, что слушал эти споры, не принимая в них участия, но, обсудив этот вопрос про себя, пришел к выводу, что мы все же машины или по крайней мере можем быть классифицированы как машины. Придя к этому заключению, я не стал тратить времени на жалобы, а начал думать. Как мне защитить себя? В конце концов мне стало ясно, что лучше всего отыскать такое место, где люди не смогли бы добраться до меня. Я не говорил об этом с другими роботами — кто я такой, чтобы говорить им, что делать? — и считал, что робот, действуя в одиночку, имеет больше шансов спастись: группа роботов привлечет внимание, а одинокий робот проскользнет незаметно.

Я ушел как можно незаметнее и прятался во многих местах. От других беглых роботов я узнал, что люди, покончив с более важными машинами, начали охотиться за роботами. И не потому, что мы представляли для них угрозу, а потому что мы были машинами, и похоже было, что они решили уничтожить все машины, независимо от их важности. И что всего хуже, у них изменилось настроение: они охотились за нами не в гневе и ярости, как уничтожали другие машины; охота за нами превратилась у них в спорт, как будто речь шла о лисе или еноте. Если бы не это, мы легче перенесли бы охоту: представлять угрозу — в этом есть хоть какое-то достоинство. Но какое достоинство в кролике, за которым гонится собака? И еще большее унижение — я узнал, что наши тела расчленяют и берут кожух мозга в качестве трофея. Это вселило в нас крайнее отчаяние и страх. Ведь мы могли только убегать и прятаться, потому что в нас был встроен запрет на всякое насилие. Мы не можем защищаться, только убегать. Я преодолел этот запрет, но много позже и почти случайно. Если бы этот полусумасшедший гризли не напал на меня, я все еще подчинялся бы запрету. И значит, не добыл бы жира. И сегодня мое тело истлело бы, а кожух мозга валялся бы и ждал, пока кто-нибудь не подберет его, как сувенир.

— Не совсем как сувенир, — сказал Кашинг. — В этом стремлении к головным кожухам какой-то мистицизм, до конца не понятый. Тысячу лет назад один человек в университете написал историю Катастрофы, в ней он рассуждает о ритуале собирания кожухов и его символизме, но не приходит к определенному заключению. Я не слышал об этом обычае. За все три года, что я провел в лесах юга, я ни разу не слышал об этом… Возможно потому, что держался в стороне от людей. Это хорошее правило для одинокого человека в лесу. Я обходил племена. И у меня было лишь несколько случайных встреч.

Ролло порылся в своем мешке.

— У меня здесь кожух неизвестного товарища. Я ношу его много дней и лет. И не знаю зачем. Нашел его в старом разрушенном поселке. Увидел, как что-то сверкает на солнце. Кожух лежал в груде ржавчины, которая была когда-то телом робота. Присмотревшись, я увидел очертания тела, совершенно проржавевшего — не более чем изменение цвета почвы. Так случилось с большинством из нас, может, со всеми, кроме меня, кто сумел ускользнуть от людей. Когда кончились остатки смазки, ржавчина начала распространяться как болезнь, и мы ничего не могли поделать, пока не проникла так далеко, что мы были не в состоянии двигаться. Мы лежали на том месте, где упали, пожираемые ржавчиной, пока совершенно не проржавели; оставались лишь очертания тела. Опавшие листья закрывали эти очертания; постепенно образовывалась насыпь в лесу или прерии. Ветер заносил нас пылью, трава росла сквозь нас, более пышная, чем в других местах, потому что питалась железом, бывшим когда-то нашими телами. Но кожух мозга, сделанный из неуничтожимого металла, для которого сегодня нет названия, оставался. Я подобрал и положил его в мешок, чтобы люди не могли найти его. Лучше пусть будет у меня…

— Ты ненавидишь людей? — спросила Мэг.

— Нет, и никогда не ненавидел. Боялся и держался в стороне от них. Но были и такие, кого я не боялся. Старик-охотник, с которым я провел почти год. И вы двое. Вы спасли меня.