Планета Шекспира - Саймак Клиффорд Дональд. Страница 16
В «Макбете», страница 1207, на нижних полях:
В домах что-то есть. Что-то, что следует найти. Загадка, на которую следует ответить. Не знаю, что это такое, но я это чувствую…
В «Перикле», на странице I38I, на нижней половине листа, оставшейся чистой, так как текст там подходил к концу:
Все мы затеряны в необъятности вселенной. Потеряв свой дом, мы лишились места, куда можно пойти, или, что еще хуже, теперь у нас слишком много таких мест. Мы затеряны не только в глубинах нашей вселенной, но и в глубинах наших умов. Когда люди оставались на одной планете, они знали, где они. У них был свой аршин, чтобы мерять, и большой палец, чтобы пробовать погоду. Но теперь, даже когда мы думаем, что знаем, где мы, мы все-таки остаемся затерянными; ведь либо нет тропы, ведущей нас к дому, либо же, во многих случаях, у нас нет дома, который стоил бы времени, затраченного на возвращение. Неважно, где может находится дом — люди сегодня, по крайней мере интеллектуально, — лишенные опоры странники. Хотя мы можем называть «домом» какую-либо планету, хотя остались еще немногие, кто может называть своим домом Землю, такой вещи, как дом, в действительности больше нет. Теперь человеческая раса разбросана среди звезд и продолжает по ним распространяться. Мы как раса нетерпимы к прошлому, а многие из нас и к настоящему; у нас только одно направление — в будущее, и оно уводит нас все дальше от концепции дома. Как раса, мы неизлечимые странники и не хотим ничего, что бы нас связывало, ничего, за что мы могли бы зацепиться — до того дня, который должен когда-нибудь прийти к каждому из нас, когда мы осознаем, что мы не так свободны, как думаем, что мы, скорее, затеряны. Только когда мы пытаемся вспомнить при помощи расовой памяти, где мы были и почему мы были именно там — тогда мы осознаем всю меру нашей затеряности.
На одной планете, или даже в одной солнечной системе мы могли на нее ориентироваться, как на психологический центр вселенной. Ибо тогда у нас была шкала ценностей, ценностей, которые, как мы теперь видим, были ограниченными, но по крайней мере ценностей, дававших нам человеческие рамки, в которых мы передвигались и жили. Теперь же эти рамки разбиты вдребезги, а ценности наши столько раз расщеплялись разными мирами, на которые мы натыкались /ибо каждый новый мир давал нам либо новые ценности, либо же устранял некоторые из старых, из тех, за которые мы цеплялись/ что у нас не осталось основы, на которой можно бы было сформировать собственные суждения. У нас теперь нет шкалы, по которой мы могли бы в согласии выстроить наши потери или стремления. Даже бесконечность и верность стали концепциями, различаюцимися во многих важных отношениях. Некогда мы пользовались наукой, чтобы разобраться в месте, где мы живем, придать ему форму и смысл; теперь мы в замешательстве, ибо узнали так много /хотя лишь немногое из того, что нужно узнать/, что уже не можем привести вселенную, как мы знаем ее теперь, к точке зрения человеческой науки. У нас сейчас больше вопросов, чем когда-либо было прежде, и меньше, чем когда-либо, шансов найти ответы. Мы могли быть провинциальны, этого никто не будет отрицать. Но многим из нас, должно быть, уже приходило в головы, что в этой провинциальности мы находили удобство и определенное чувство безопасности. Вся жизнь заключена в окружающей среде, которая куда больше, чем сама жизнь, но имея несколько миллионов лет, любой род жизни в состоянии извлечь из окружающей среды достаточно осведомленности, чтобы сжиться со своим окружением. Но мы, покинув Землю, отвергнув презрительно планету нашего рождения ради более ярких, далеких звезд, непомерно увеличили свое окружение, а этих нескольких миллионов лет у нас нет; в своей спешке мы совсем не оставили себе времени.
Запись кончилась. Хортон закрыл книгу и оттолкнул ее в сторону.
— Ну? — спросил Плотоядец.
— Ничего, — ответил Хортон. — Одни бесконечные заклинания. Я их не понимаю.
14
Хортон лежал у костра, завернувшись в спальный мешок. Никодимус бродил вокруг, собирая дерево для костра, на его темной металлической шкуре плясали красные и голубые отблески языков пламени. Вверху ярко светили незнакомые звезды, а ниже по ручью что-то пронзительно сетовало и рыдало.
Хортон устроился поудобнее, чувствуя подкрадывающийся сон. Он закрыл — не слишком плотно — глаза и принялся ждать.
«Картер Хортон», — сказал Корабль у него в мыслях.
«Да», — откликнулся Хортон.
«Я чувствую разум», — сказал Корабль.
«Плотоядца?» — спросил Никодимус, устраиваясь у огня.
«Нет, не Плотоядца. Плотоядца мы бы узнали, он нам уже встречался. Устройство его разума не исключительно, он не слишком отличается от нашего. А этот отличается. Сильнее нашего и острее, проницательней, и в чем-то очень иной, хотя смутный и неопределенный. Словно это разум, пытающийся спрятаться и уйти от внимания.»
«Близко?» — спросил Хортон.
«Близко. Где-то рядом с вами».
«Здесь ничего нет, — возразил Хортон. — Поселение заброшено. Мы за весь день ничего не увидели.»
«Если оно прячется, вы и не должны были его увидеть. Вам нужно оставаться настороже».
«Может быть, пруд, — предположил Хортон. — В пруду может что-то жить. Плотоядец, по-видимому, так и считает. Он считает, что оно поедает мясо, которое он бросает в пруд.»
«Может быть, — согласился Корабль. — Мы, кажется, припоминаем, что Плотоядец говорил, будто пруд не из настоящей воды, а больше похож на суп. Вы не подходили близко к нему?»
«Он воняет, — ответил Хортон. — Близко не подойдешь.»
«Мы не можем точно указать местонахождение этого разума, — сказал Корабль, — не считая того, что он находится где-то в ваших местах. Может быть, прячется. Не слишком далеко. Не рискуйте. Вы взяли оружие?»
«Конечно, взяли», — подтвердил Никодимус.
«Это хорошо, — сказал Корабль. — Будьте настороже».
«Хорошо, — согласился Хортон. — Спокойной ночи, Корабль».
«Еще нет, — не согласился Корабль. — Есть еще одно. Когда вы читали книгу, мы пытались следовать за вами, но разобрали не все из того, что вы прочли. Этот Шекспир — друг Плотоядца, а не древний драматург — что о нем скажете?»
«Он человек, — ответил Хортон. — В этом не может быть никакого сомнения. По крайней мере, череп у него человеческий и почерк его похож на подлинный человеческий почерк. Но в нем сидело безумие. Может быть, его породила болезнь — опухоль мозга, более, чем вероятно. Он писал о „замедлителе“, ингибиторе рака, я полагаю; но по его словам, ингибитор кончался, и он знал, что когда он выйдет совсем, он умрет в страшных болях. Поэтому он и обманул Плотоядца, заставив, того убить его и смеясь над ним в то же время».
«Смеясь?»
«Он все время смеялся над Плотоядцем. И давал ему понять, что он смеется над ним. Плотоядец часто говорил об этом. Это глубоко его задевает и давит на его мысли. Я сначала подумал, что у этого Шекспира был комплекс превосходства, требующий, чтоб он каким-то образом, не подвергая себя опасности, в то же время непрерывно подкармливал свое „это“. Один из способов это делать — начать потихоньку смеяться над другими, вынашивая выдумку о надуманном и иллюзорном превосходстве. Это, говорю, я подумал сначала. Терерь я думаю, что этот человек был безумен. Он подозревал Плотоядца. Он думал, что Плотоядец собирается его убить. Был убежден, что Плотоядец в конце концов прикончит его…»
«А Плотоядец? Что вы думаете?»
«С ним все в порядке, — сказал Хортон. — В нем большого вреда нет».
«Никодимус, а ты что думаешь?»
«Я согласен с Картером. Он не предстовляет для нас угрозы. Я вам собирался сказать — мы нашли залежи изумрудов».
«Мы знаем, — сказал Корабль. — Это взято на заметку. Хотя мы и подозреваем, что из этого ничего не выйдет. Изумрудные залежи нас теперь не касаются. Хотя, раз уж так вышло, может быть и не повредит набрать их ведерко. Неизвестно. Может они где-то, когда-то и пригодятся».