Планета Шекспира - Саймак Клиффорд Дональд. Страница 30

— На сей раз я измерил длительность, — сказал Никодимус. — Это продолжается чуть меньше четверти часа. А как долго оно кажется?

— Дольше, — ответила Элейна. — Кажется, что оно длится вечно.

Никодимус вопросительно посмотрел на Хортона.

— Не знаю, — сказал Хортон. — У меня не особенно четкое чувство времени.

Разговор с Шекспиром длился не слишком долго, но когда он пытался по памяти подсчитать, сколько он пробыл на бобовом поле, то не мог даже толком сделать этого.

— Для вас это было так же? — спросила Элейна. — Вы видели то же, что и я? Вы это не могли описать?

— На этот раз все было по-другому. Я возвращался в детство.

— И все? — продолжала распросы Элейна. — Просто вернулись в детство?

— Все, — ответил Хортон. Он не мог заставить себя рассказать о разговоре с черепом. Это бы странно звучало и, более, чем вероятно, Плотоядец ударился бы от такого рассказа в панику. Лучше уж, решил он, просто оставить это без внимания, пока.

— Чего бы я хотел, — заметил Плотоядец, — это чтобы божий час рассказал нам, как починить тоннель. Ты вполне уверен, — обратился он к Никодимусу, — что не можешь продвинуться дальше?

— Не представляю себе, как, — ответил Никодимус. — Я пытался убрать с пульта управления покрытие, и это оказалось невозможно. Я пытался продолбить путь в скале, и камень оказался твердым, как сталь. Зубило от него отскакивает. Это не просто обычная скала. Она каким-то образом претерпела превращение.

— Мы можем попробовать волшебство. Между нами четырьмя…

— Я волшебства не знаю, — заявил Никодимус.

— Я тоже, — поддержал Хортон.

— Я знаю кое-что, — ответил Плотоядец, — и, может быть, миледи.

— Какое волшебство, Плотоядец?

— Волшебство корешков, трав, волшебные пляски.

— Это же примитивно, — сказала Элейна. — Они должны слабо подействовать.

— Все волшебство примитивно по самой своей природе, — сказал Никодимус. — Оно есть стремление невежд к силам, существование которых подозревают, но в которых никто не уверен.

— Не обязательно, — сказала Элейна. — Я знаю народы, у которых есть действенное волшебство, на которое можно расчитывать. Основано оно, я полагаю, на математике.

— Но уж не на нашей математике, — сказал Хортон.

— Это верно. Не на нашей.

— Но вы сами не знаете волшебства, — предположил Плотоядец. — Вы его отвергаете самым пренебрежительным образом. Все вы фыркаете над моим простым волшебством, над корнями, ветками и листьями, и считаете, что говорить тут не о чем. Потом вы мне рассказываете о другом волшебстве, у которого был бы шанс подействовать, которое могло бы открыть тоннель, но этого волшебства вы не знаете!

— Опять-таки, — повторила Элейна, — я очень сожалею. Я бы хотела ради тебя, чтоб у меня было волшебство. Но мы здесь, а оно в ином месте, и даже если бы я могла отправиться на его поиски и найти тех, кто смог бы с ним справиться, то не уверена, что могла бы заинтересовать их таким проектом. Ибо они, несомненно, оказались бы очень подозрительным народом и не из тех, с кем легко говорить.

— Никому нет дела, — с чувством произнес Плотоядец. — Ни черта. Вы все трое можете вернуться на корабль…

— Мы опять придем к тоннелю поутру, — пообещал Никодимус, — и посмотрим еще разок на него. Может, заметим, что-нибудь, что мы упустили. В конце концов, я все время потратил на панель управления и никто не уделил внимания самому тоннелю. Мы можем в нем что-нибудь найти.

— Вы это сделаете? — переспросил Плотоядец. — Вы это вправду сделаете для доброго старого Плотоядца?

— Да, — ответил Никодимус. — Для доброго старого Плотоядца.

«А теперь, — подумал Хортон, — всему этому конец. Завтра утром они вернутся и еще раз осмотрят тоннель. Ничего не найдя, они нечего больше не смогут сделать — хотя, если подумать, это неверное выражение: они и до сих пор совершенно ничего не сделали. Через несколько тысяч лет, если принять данные Элейны за чистую монету, они добрались наконец до планеты, на которой могут жить люди, а потом поспешно ударились в затею со спасением, которая не привела ни к чему. Нелогично ему так думать, сказал он себе, однако это правда. Все, что они нашли здесь ценного, были изумруды, а в их ситуации изумруды не стоили даже того, чтобы за ними нагнуться. Хотя может быть, если подумать, они нашли нечто, могущее оказаться стоящим потраченного времени. Однако на это они по первому взгляду никак не могли претендовать. По всем правилам и по справедливости наследником Шекспира должен быть Плотоядец, а это значило, что и томик Шекспира принадлежал ему.»

Хортон посмотрел на череп, прикрепленный над дверью.

«Хотел бы я иметь эту книгу, — обратился он мысленно к черепу. — Хотел бы я сесть и почитать ее, попытаться прожить дни твоего изгнания, оценить в тебе безумие и мудрость и найти, без сомнения, больше мудрости, чем безумия, ибо даже в безумии может иногда крыться мудрость; попытаться хронологически соотнести абзацы и отрывки, которые ты вписывал так беспорядочно, выяснить, что ты был за человек и как смог поладить со смертью и одиночеством.»

«Говорил ли я на самом деле с тобой? — спросил он череп. — Протянулся ли ты из смертного измерения, чтобы установить контакт со мной, быть может, специально, чтобы рассказать мне про Пруд? Или ты протягивался просто к кому угодно, к любой капельке интеллекта, находящейся в подходящем положении, чтобы преодолеть естественное недоверие и таким образом поговорить со мной? Спроси Пруд, сказал ты. А как спрашивать Пруд? Просто подойти к Пруду и сказать — Шекспир-де заявил, что я могу говорить с тобой, так что давай, говори? И что ты на самом деле знал про Пруд? Быть может, ты хотел бы сказать мне больше, но не было на это времени? Теперь безопасно спрашивать тебя обо всем этом, ибо ты не можешь ответить. Хотя это помогает поверить, будто мы с тобой и правда беседовали — забрасывание тебя ливнем вопросов, на которые не может быть ответа, на которые не может ответить кусок изъеденной погодой кости, приколоченной над дверью.

Ничего этого ты не сказал Плотоядцу, но тогда ты не рассказывал этого Плотоядцу потому, что в своем безумии боялся его, должно быть, даже больше, чем позволил себе показать в записях. Ты был странным человеком, Шекспир, и мне жаль, что я не могу с тобой познакомиться, хотя может быть, теперь мы с тобой знакомы. Может быть, даже лучше, чем мог бы узнать тебя Плотоядец, ибо я человек, а Плотоядец нет.

А Плотоядец? Да, как же Плотоядец? Ибо теперь все подходит к концу и кто-то должен принять решение, что им делать с Плотоядцем. Плотоядец — бедный чертов слюнтяй, нелюбимый и отвратительный, и однако же что-то нужно для него сделать. Вдохнув в него надежду, они уже не могут просто уйти и бросить его здесь. Корабль — он должен расспросить об этом Корабль, но он боялся. Он даже не пытался связаться с Кораблем, потаму что, если он это сделает, когда он это сделает, вопрос с Плотоядцем встанет открыто и он узнает ответ. А ответа этого он не хотел слышать, не в силах был услышать.»

— Этот пруд сегодня вечером сильно вонял, — сказал Плотоядец. — Иногда он воняет сильнее, чем сегодня, и когда еще ветер подходящий, от него житья нет.

С тем, как слова эти проникли в его сознание, Хортон вновь осознал, что сидит вместе с другими около костра, и череп Шекспира — не более, чем повисшая над дверью белая клякса.

Возникла вонь, гнилостное зловоние Пруда, а за кругом света от костра послышался свистящий звук. Остальные услышали его, и их головы повернулись, чтобы посмотреть в том направлении, с которого звук донесся. Усиленно прислушиваясь — не повторится ли звук — все молчали.

Звук повторился, и теперь к нему прибавилось ощущение движения в окружающей тьме, словно частица тьмы сдвинулась, хотя движение видеть они не могли, а было лишь чувство движения. Маленькая частица тьмы вдруг засверкала, словно крохотный ее участок вдруг превратился в зеркало и стал отражать свет костра.

Сверкание усилилось и теперь уже безошибочно можно было сказать, что во тьме происходит движение — сфера более глубокой темноты подкатывалась все ближе, посвистывая при движении.