Большая Берта - Дар Фредерик. Страница 20

Мы проехали голубой щит с надписью “Париж”. Меня неизменно умиляет скромный вид указателя, словно на нем написано “Прачечная” или “Закусочная”. Всего-навсего “Париж” вместо “Вавилон”. Ложное смирение, лишь подтверждающее утонченное величие.

У меня возникло странное чувство, будто я возвращаюсь из далекого путешествия. Пять магических букв подстегнули меня, придали сил. На маленькой площади часы показывали два. Сна не было ни в одном глазу.

Подруга Мамонта, прервав сердечные излияния, спросила:

— Что будем делать?

— Пахать, — ответил я.

Она сделала вид, что поняла.

Я ехал по набережной, пустынной в этот час, словно шоссе в Албании. Сена казалась неподвижной. Справа цветастой кисточкой покачивалась Эйфелева башня на фоне ночного неба. Я прибавил скорости… Туннель на Трокадеро, площадь Согласия… Миновали Лувр…

— Возвращаемся на остров Сен-Луи?

— Нет.

Берта приняла немногословность за враждебность.

— Вы все еще на меня обижаетесь?

— Меньше, чем на кого бы то ни было.

— О чем же вы думаете, угрюмый красавчик?

— О шуме.

— Каком шуме?

Я говорил правду: мне не давал покоя тот шум в телефонной трубке. Он все еще звучал в ухе и вызывал цепочку ассоциаций.

У острова Сен-Луи я съехал с набережной, но не пересек мост, а круто свернул налево, в квартал Марэ. Я люблю Марэ. Там красиво, убого, грустно и тепло. А главное, честно, без выпендрежа.

Я направился в сторону площади Вогез и очень скоро оказался на улице Франк-Буржуа. Владимир Келушик жил в доме 412. Ворота, отвратительные с виду, были приоткрыты.

— Куда мы идем? — спросила Берта.

Меня так и подмывало послать ее в турецкую баню, но после того, как я вылил на нее ушат оскорблений, за мной волочилась маленькая гремучая змейка с угрызениями совести на хвосте.

— В гости к покойнику, — любезно ответил я.

Толстуха следовала за мной по пятам. Подъезд походил на свинарник. На полу, вымощенном круглыми плитами, громоздилось несметное множество ящиков и отбросов, оставленных, предположительно, торговцем овощами-фруктами. Воняло гнилой капустой и раздавленными бананами. Я распахнул застекленную дверь и обнаружил на обратной стороне картонку с именами жильцов и расположением квартир. Буквы и цифры были выведены дрожащей рукой на крышке от обувной коробки.

Келушик ютился на третьем этаже.

Мы поднялись. Берта отчаянно сопела, словно намеревалась вынюхивать трюфели в лесу. Ее шумное дыхание звучным эхом раскатывалось по узкой лестнице. Я боялся, что она перебудит весь дом.

Третий этаж. Теперь направо.

На визитной карточке тонкой кисточкой готической вязью было написано: “Владимир Келушик”. Мазила не пожалел времени. Образчик каллиграфии. На свете полно дуралеев, прощелыг и прочей шушеры, которые жить не могут без художников, потому что те умеют “делать красиво”.

Скажете, что я преувеличиваю, но этот маленький прямоугольник дешевого картона поведал мне о личности Владимира Келушика больше, чем отчет психиатра.

Я трижды коротко позвонил, чтобы создать подходящую атмосферу. Когда будишь человека, следует проявлять максимум такта.

Но я никого не разбудил. Вязкая тишина дряхлого, набитого битком барака осталась непотревоженной. Я впечатал палец, в кнопку звонка.

— Перлись, перлись, и все зазря! — еле переводя дух, пробасила китиха.

— Сейчас! — бросил я и вытащил свой знаменитый “сезам-откройся” [12].

Он всегда поладит с замочной скважиной. Пустяковая вещица: несколько железок, хитро изогнутых. Немного найдется запоров, что смогут оказать длительное сопротивление ласковому “клик-клик” этой штуковины, столь же неотъемлемой принадлежности суперсыщика, как и голубой цвет в палитре Вламинка.

Я отпер дверь.

— Извините, Берта, что не пропускаю вас вперед, — сказал я людоедке, — но, когда вламываешься в квартиру, правила вежливости требуют, чтобы мужчина входил первым, как на эшафот.

Любезнейшим образом оттеснив Берту, я ступил в обиталище нашего клиента. Квартира отапливалась. В нос ударил резкий запах детского питания с примесью застарелой блевотины. Я поспешил включить свет. Мне открылось печальное зрелище: малюсенькая прихожая выглядела грустно, даже трагически. Из этой жалкой клетушки вели три двери. Первая, обшарпанная, была приоткрыта: взгляд утыкался в унитаз цвета циррозной печени. Застекленная дверь вела в кухню, где пузатый газовый счетчик занимал две трети площади. Наконец, третья была заперта, однако под натиском моего любопытства тут же сдалась.

Я проник в комнату-студию, довольно просторную.

Не знаю, замечали ли вы, но бедность на выдумки хитра. Жилище человека без средств напоминает складной перочинный ножик, с успехом заменяющий разом механическую мастерскую и кухонную утварь.

У Келушика я обнаружил: диван-кровать, стол-швейную машинку, табуретку-этажерку, комод-ванную комнату, пресс-папье с встроенными часами и радиоприемником и младенца в колыбели. Последняя, видимо, начинала лаять, когда ребенок просыпался.

На рабочем столике стояла фотография. Все тот же ребенок. Хотя на снимке, найденном в бумажнике, он был месяца на два моложе, я сразу его узнал. Белесенький малыш, розовый и пухленький, с ямочками и складочками по всему тельцу. Сейчас он спал, сжав кулачки и ровно дыша. Свет, падавший из прихожей золотил тонкие пряди.

— Ангелочек! — принялась сюсюкать буйволица, пихая меня в бок пудовым кулачищем.

Я разделял волнение Берты, представляя себе труп папаши в ячейке морга Института судебной медицины. Только на свет появился — и уже сирота. Вините Келушика в гнусной измене? Но, с другой стороны, с таким папашей малыш не ушел бы дальше подворотни…

— Один в квартире! — возмущенно проворчала ведьма. — Как можно оставлять младенца! А вдруг пожар? Или судороги начнутся?

Будучи фаталистом, я лишь пожал плечами, но мой жест не усмирил Большую Берту, она продолжала негодовать. Пока она пространно пересказывала пособие для молодых матерей, я приподнял одеяльце, которым был укрыт малыш. Вот оно, то, за чем я сюда притащился. Погремушка! Яркая, красная с желтым. Я схватил ее и вышел в прихожую опробовать. Звук был странный. Вместо веселенького “тирли-тирли” она издавала резкое, хрипловатое стаккато.

Нечто вроде трещотки, понимаете? Или, скорее, слышите? Браво, Сан-Антонио. Какая удивительная прозорливость! Точность в выборе направления! Глубина аналитической мысли!

Если 6 я был не я, как бы я восхищался собой со стороны!

— В игрушки играете, комиссар? — ядовито осведомилась толстуха.

Я прекратил трясти погремушку.

— Мать ангелочка наверняка зовут Терезой, — сообщил я гусыне и продолжил рыться в берлоге в надежде обнаружить телефон. Его не было.

Значит, мадам Келушик звонила Надиссам не из дома. Ребенка брала с собой, потому что тот не спал. Затем она вернулась сюда, уложила его и снова выскочила за дверь.

Куда? Опять звонить? В таком случае долго не задержится.

Необъятная, с огромными ручищами и ножищами, заплывшая салом Берта соображала быстрее, чем можно было подумать, на нее глядя.

— Будем ждать мать? — спросила она.

— Верно, голубушка. Очень хочется с ней побеседовать.

Я упал на диван. Ночь предстояла долгая.

— С удовольствием променял бы право первой ночи на чашечку хорошего кофе, — признался я.

— Оставьте права при себе, — засуетилась толстуха. — Я приготовлю. Кофе-то уж здесь найдется!

Я представил себе физиономию Терезы, когда она вернется. Обнаружить на кухне Берту в мини-юбке и с фонарем на лбу, гремящую посудой, — так и в психушку можно загреметь. Впрочем, хозяйку этого логова ожидали и более неприятные сюрпризы.

— Если вам попадется пакетик с “мокко”, сварите пойло, густое, как мед, — повелел я. — Чтоб можно было на хлеб намазывать.

— Раз плюнуть, — прогудела слониха, — кофе — мое фирменное блюдо.

Она выкатилась, шурша юбкой.