Елка в подарок - Дар Фредерик. Страница 7

— На твоем месте я назвал бы его “Вечный покой”. Он вздыхает:

— С тобой совершенно невозможно говорить серьезно! Я вроде подумал назвать его “Предел мечтаний”… Смешно, правда?

— Слишком оригинально — по мозгам бьет! — встревает Берю. — Куда как лучше “Приятный отдых”.

— Да, неплохо, но смахивает на название гостиницы!

Толстяк выпрямляется и произносит с расстановкой, задумчиво глядя в им же вырытую яму:

— А почему бы и не гостиница? Постояльцев тебе хватает!

Глава четвертая

Наступает минута молчания, лишь изредка прерываемая легкомысленным щебетом птиц. У них, божьих пташек, голубая бесконечность неба над головой. Свободное от клевания конского навоза время эти чирикающие создания обычно посвящают выяснению отношений. Им плевать на трупы в саду Пино, как на свой первый птенячий пух.

Шесть наших глаз (постойте, я пересчитаю… Да, точно, шесть — три пары — среди нас одноглазых нет) уставились в одну точку на дне ямы, где из земли, как в фантастическом фильме, вдруг появилась кисть скелета. Что-то вроде диковинной архитектурной конструкции в стиле Корбюзье.

Скажу вам сразу — зрелище воистину неординарное. При этом надо учесть любопытный факт: на одном из пальцев неизвестно чьей руки поблескивает золотое кольцо.

— Левая рука, — в оцепенении бормочу я.

Мои коллеги награждают меня тяжелыми взглядами. В глазах Пино стоят слезы. Ну и домик же он отхватил! Целый мавзолей!

— Пропустить бы сейчас чего-нибудь покрепче, — замечает Берю. — А то как бы не вышло конфуза с рагу.

Я в смятении бросаю через забор взгляд в ту сторону, куда направились наши дамы. Трио преспокойно удаляется по дороге среди кустарника. К счастью, они и не догадываются о нашей находке. У них свои проблемы, женские: вязанье, пятновыводители, соус мадера, хроническая астма — спектр очень широк!

— Что же теперь будет? — еле слышно лепечет старик, готовый рухнуть, как песочный замок от прилива морской волны.

— Толстяк прав: поди-ка принеси чего-нибудь успокоительного, а мы пока займемся этим господином.

— Откуда ты знаешь, что это мужчина? — удивляется Берю.

— По размеру его кольца. Ты когда-нибудь видел женскую руку с пальцем такого калибра?

Пино, еле переставляя негнущиеся ноги, удаляется за бутылкой рома. Подобного рода эмоции действительно хорошо пролечиваются перебродившим соком сахарного тростника. Толстяк, охваченный злостью, с утроенной энергией принимается за работу. Ну вылитый землекоп на сдельщине, которому как раз приспичило купить лисью шубу своей землекопше. За то время, что вы тратите за завтраком на чистку сваренного вкрутую яйца, Толстяку удается полностью откопать останки господина, которого Пино невольно приютил у себя на участке. Мужчина, по всему видно, был довольно крупного телосложения. Его кости запакованы в полуистлевшие лоскуты ткани, а ведь когда-то это был дорогой и модный костюм.

Пино, продолжая хныкать и лить слезы, возвращается с бутылкой “Негриты”.

— Ну все, — ноет он, — конец моему счастью. Когда жена узнает…

— Послушай-ка, дед, — стараюсь я успокоить владельца кладбища, — с чего это она что-нибудь узнает? Сейчас мы этого молодца прикроем от любопытных глаз, как прикрыли соседку, а вы вернетесь в Париж вместе с нами — мы все спокойно втиснемся в тачку. Скажи жене, что плохо себя чувствуешь, она поверит. А остальное предоставь мне!

— Думаешь, тут еще кто-нибудь есть? — Старик беспокойным взглядом окидывает свои владения.

— А почему бы и нет?

— Но какого черта их всех положили именно здесь?

Берюрье, которому ром возвратил хорошее настроение, шутит:

— Наверное, в районе была эпидемия свинки…

Мы замечаем силуэты приближающихся женщин и решаем прикрыть результат новых раскопок по ускоренной программе. Я приволакиваю кусок брезента из багажника своего “брабанта” и накрываю скелет. Сверху мы набрасываем земли, будто глубже и вовсе не копали, и Берю немного утаптывает захоронение, дабы не дать мадам Пино повода для лишних вопросов.

— Ну а с елкой-то что? — скромно напоминает Толстяк о своем подарке.

Этого Пино выдержать не в силах. Он взрывается, как тротиловая шашка:

— Черт бы побрал тебя и твою елку! Можешь сам настрогать из нее гробы для себя и своей мадам. Если бы ты мне приволок горшок с гортензиями, как все нормальные люди, мы никогда бы не докопались до этих паршивых скелетов, никто бы ничего не знал и все были бы спокойны!

Берю белеет от злости. Как вы понимаете, это всего лишь метафора, — чтобы он побелел, его нужно окунуть мордой в мешок с мукой.

— Ах, ты так? Тогда я ее забираю!

— Вот и забирай! — взвизгивает старик. — И вставь ее себе… на подоконник!

— Нет, я подарю ее более благодарным и достойным людям!

— Хватит выпускать пары, мужики… Не будем с ней больше возиться, только корни прикопаем, а потом Пинюш посадит по своему усмотрению, если, конечно, захочет, — пытаюсь я призвать спорщиков к спокойствию и заставить их прислушаться к голосу разума.

К нам подходят возвратившиеся с прогулки женщины. Пино, стараясь срочно эвакуировать свою половину из некрополя, начинает скулить и жаловаться. Он гнусавит что-то о ломоте в суставах и всем предлагает пощупать свой пульс в доказательство того, что у него началась лихорадка. Мамаша Пинюш возражает, что, мол, можно и потерпеть, когда в доме гости. Фелиция, которой я отвешиваю свой взгляд номер 38-бис категории “А”, тут же поддерживает старика, мол, дело не в гостях, а в здоровье, выбирать в таких случаях не приходится. Наверняка болезнь простудного характера, и если не начать лечение срочно… и так далее.

— Давайте возвратимся в Париж, мадам Пино. Если ваш муж простудился, так уж лучше ему болеть в Париже, чем здесь. Тут и врачей-то, наверное, нет, — добавляю я.

— А посуда! — протестует хозяйка. — Что же, все бросить как есть?

Однако Фелиция тут как тут:

— Мадам, я вам помогу, и мы управимся за четверть часа.

Коровушка Берюрье свои услуги не предлагает. Прогулка по свежему воздуху лишила ее последних сил. Войдя в комнату, мадам тяжело плюхается на несчастный складной стул, совершенно не приспособленный для большого тоннажа. Брезентовая ткань лопается, ножки гнутся, несчастная Берта опрокидывается назад: ноги вверх, платье и все, что снизу, — к подбородку.

Кто-то когда-то зачем-то сказал: “В единстве сила”. И вот мы, объединив усилия, с трудом возвращаем Толстуху в вертикальное положение. Она верещит, что у нее вся задница в синяках и она теперь будет выглядеть непрезентабельно. Моя участливая матушка советует пострадавшей приложить к ушибленным местам компресс из оливкового масла, “и все как рукой снимет!”

Одним словом, на этом инцидент исчерпан, посуда вымыта и через два часа мы, набившись в машину (заметьте, мою машину!), отправляемся в Париж. Я высаживаю пассажиров в порядке очередности в соответствии с обещанием доставить их к дому. Расставание сопровождается поцелуями и пожеланиями поскорее встретиться вновь. Моя добрая и вежливая маман, стремясь не отстать в гостеприимстве и накормить весь мир, приглашает высшее общество в полном составе в первое же воскресенье после выздоровления бедняги Пино к нам на обед. Веселенькая перспектива, доложу я вам!

И вот мы наконец одни в машине — маман и я.

— Едем домой? — спрашивает она с некоторым испугом в глазах, как бывает всякий раз, когда какая-нибудь неспокойная мысль терзает ее.

— Да, маман, я только что вспомнил…

Ох, до чего же я не люблю ей врать! И я умолкаю. Фелиция смотрит на проплывающий мимо пейзаж Булонского леса. То тут, то там на пустынных аллейках стоят машины, в которых влюбленные парочки предаются любовным шалостям, как сказал бы кто-нибудь из академиков, или спешат закончить с грехом (пополам), как сказал бы я… На лужайках резвятся хорошо одетые детки под чутким присмотром своих высокооплачиваемых нянь, а в двух шагах богатые домохозяйки выпускают из шикарных машин породистых псов, родословную которых можно сравнить разве что с генеалогическим древом Капетингов, чтобы те справили свою высокопородную нужду у вековых дубов. Иногда по аллеям проскачет какой-нибудь всадник, этакий благородный сопляк из высшего света, разыгрывая из себя Зорро или Д’Артаньяна.