Смертельная игра - Дар Фредерик. Страница 21

Мадемуазель Белоснежка, большой приз за малую добродетель на фестивале в Буффемоне, прямо в одежде погружается в раздумья, глубокие, как взор философа.

— Знаю ли его я.., я его знаю, — читает она верлибром в монологе и себе под нос. — Но его имя… Оно крутится у меня на языке.

У бедняжки на языке столько штучек, что она поневоле не может помнить все.

— Это к концу Греты, — говорит она, как медиум в состоянии полного транса, который сталкивается нос к носу с эктоплазмой Великого Конде.

— Как это, к концу Греты?

— К концу ее работы в Тобоггане, ну! Мы все решили, что она подцепила Волшебного Принца. У парня была спортивная тачка, костюмцы из клетчатой ткани а-ля принц Гальский, в общем — все! Несколько вечеров подряд он приезжал за ней… Он всегда был с собачкой. Толстым желтым бульдогом с черными брылями.

— Боксером.

— Может, и так. Я вспоминаю даже, что его псина была выдрессирована: ей предлагали сахар — она не брала. Вступаю я:

— Как он выглядел, этот парень?

— Среднего роста, но коренастый. Блондин, очень светловолосый, с носом… Ну! Нос такой, ну, как приплюснутый. Он не был красив, но приятный. Я вспоминаю первый вечер, когда он появился в Тобоггане и спросил Грету. Ты знаешь, у кого он спросил, кто здесь Грета? У Греты!

Забавно, да?

— Очень смешно, — соглашаюсь я. — То есть он приехал за ней?

— Думаю, да. Они ушли вместе. Буквально через восемь дней никто больше не видел малышку. Решили, что ей удалось устроить свою жизнь.

— Где проживал этот донжуан?

Вместо ответа метиска бледнеет, что добавляет немного молока в ее цвет кофе с молоком.

— Но, послушай, ты говорил мне, что он тебе должен бабки. Значит, ты должен это хорошо знать!

По счастью, у горячо любимого Сан-Антонио всегда есть хорошо смазанный и выведенный на орбиту удачный ответ.

— Я знаю его в гриме. Но я не видел его до того, как он так быстро состарился. Ты не знаешь, как его могут звать?

— Нет!

— И не представляешь, где бы он мог обретаться?

— Абсолютно!

— Грета вам никогда не рассказывала о нем?

— Она? Говорю же тебе, что у нее был висячий замок вместо языка. Я размышляю.

— В общем, ты больше ничего не знаешь из того, что могло бы прояснить картину?

— Нет, ничего!

Я достаю записную книжку и пишу домашний адрес и телефон на одной из страниц, воздерживаясь от указания профессии и должности.

— Если ты вспомнишь какую-нибудь деталь или не важно что об этом чудике, сообщи мне, я буду благодарен!

В доказательство того, что не дурю ее, я делаю новый взнос. Счет моих расходов растет на глазах, но, что вы хотите, не подмажешь, не поедешь, не так ли?

— Прощай птичка, — шепчу я, поглаживая ее пропеллер цепкой рукой, — и не забывай меня в своих молитвах.

Я возвращаюсь домой, делая крюк через площадь Согласия, чтобы кинуть глаз, как там поживает пожар в посольстве. Огонь усмирен, обуглилась лишь часть крыши да почернел кусок стены. Отделались легким испугом. Больше ущерба морального, чем материального. Толпа осаждает авеню Габриель, водилы стоят на ушах. Болезненно пульсирует этот нерв столицы.

Сытый по горло жизнью, людьми, самим собой и другими, я возвращаюсь в Сен-Клу, где Фелиси, моя славная женщина-мать, ждет меня за вязаньем, она готовит церемониальный пуловер для сына наших соседей, молодого кабачка с пуговицами, который только что одержал триумфальную победу над аттестатом зрелости.

— Ты выглядишь расстроенным, — говорит она.

— Какая-то слабость, мам, не обращай внимания. Глоток красненького, таблетка снотворного, чтобы вздремнуть, и завтра ничего не будет.

Фелиси поднимает к люстре когда-то девичьи очи, уставшие от бессонных ночей и блинных печалей — Ты бы тоже пошла бай-бай, мам, — советую я.

— Хорошо, мой мальчик.

— Может, ты выпьешь рюмку вишневки?

— Пожалуй.

— В воскресенье, — говорю я, — чтобы рассеяться, обязательно пойдем в кино, показывают “Выйди вон, чтобы я тебя вернул внутрь” с Тедди Константипольским.

В воздухе устанавливается какое-то уныние. Мы заваливаемся спать, чтобы забыть эту сплющенную с полюсов и вздутую по экватору планету, на которой рыбам однажды пришла ужасная мысль превратиться в млекопитающих.

Наступает утро, полное солнца и птичьего звона. В глубине сада около стены есть одна липа, которая прельщает соловьев.

Как только с погодой о'кей, эти месье собираются чуть свет, чтобы дать свой концерт. Когда я открываю окно, у меня такое чувство, будто что-то должно произойти. Чудесно! Мне кажется, что серый период топтания на месте минул и я начинаю новую эру.

Вскакиваю с перины. Снизу поднимается аромат свежего кофейка. Я начинаю набирать ванну, насвистывая модный шлягер “Держи карман шире, вылетит птичка”, шум воды под напором создает идеальный музыкальный аккомпанемент. Да, решительно все идет прекрасно сегодня утром.

Когда объем воды в резервуаре, послужившем Марату саркофагом, становится достаточным, я остаюсь в чем мать родила и вверяю телеса благотворной ласке теплой воды.

Нет ничего лучше хорошей ванны, чтобы успокоить нервы. Я как раз начищаю свою сантехнику, когда раздается стук в дверь. Голос Фелиси зовет меня:

— Антуан!

Я выключаю мощную струю душа:

— Да, мам!

— К тебе пришли!

— Да кто же это?

— Какая-то женщина!

— В такой час?

Фелиси понижает голос.

— Ты меня слышишь?

— Ну!

— Это негритянка…

Не хватает еще пойти ко дну в гигиеническом резервуаре, который квартиросъемщики иногда используют для хранения картошки.

— Негритянка?

— Почти. Точнее, кофе с молоком. Малышка Сахарная Тростинка!

— Пусть войдет! — ору я.

— Сюда? — лепечет маман.

— Да.

— Но… Антуан!

— Не волнуйся, эта девочка робеет, когда видит мужчин одетыми!

Фелиси идет за очаровательной брюнеткой, а я тем временем ополаскиваю глаза и уши холодной водой. Дверь открывается, и сквозь банный пар я различаю мою вчерашнюю подружку, задрапированную в красное платье, как пожарный драндулет (этот цвет ей к лицу).