Большой пожар - Санин Владимир Маркович. Страница 19

Полковник Савицкий, которого я ещё застал, не раз внушал нам, молодым офицерам: «На пожаре вы должны отрешиться от всего земного. Ваше дело — спасать и тушить, об остальном будете думать потом, после пожара».

Савицкий был мудр и справедлив, я много слышал о нем от Деда ещё ребёнком и привык верить, что все, исходившее из уст полковника, — истина в последней инстанции. Верил — до Большого Пожара, когда вдруг осознал, что от всего земного, то есть глубоко личного, никак отрешиться не могу. Наверное, чтобы спасти тех, двоих, на служебное преступление я бы не пошёл (скажи я слово — и пятидесятиметровку передислоцировали бы с левого крыла на правое), но в рамках своих обязанностей я имел право на риск! Мы все в тот вечер не знали, выберемся ли живыми, одни рисковали больше, другие меньше, и я наделил себя полным правом поставить на карту — все.

Из рассказа Николая Лаврова на меня большое впечатление произвёл вопрос Кожухова-старшего: кого спасать — академика или вахтёра. Далеко не простой вопрос, да и ответом на него я не был удовлетворён. Ну, освободишь место в шлюпке для обоих, сам погибнешь, а справятся ли они со шлюпкой? Нет, на этот заковыристый вопрос ответ куда сложнее, если он вообще существует — с точки зрения человеческой этики. Другое дело Полярный Закон: «Спасай товарища, если даже сам можешь при этом погибнуть. Помни, что жизнь его всегда дороже твоей» — вот с этим ни поспоришь, тут все ясно.

А произвёл впечатление тот вопрос потому, что передо мной возникла точно такая же дилемма: кого в первую очередь спасать, эту пару или другую? И я без всяких размышлений и колебаний сделал выбор, хотя никогда не забуду двух других лиц, умирать буду — не забуду… Но о выборе своём тоже никогда не пожалею.

Вот и попробуй отрешись от всего земного…

В нашу жизнь Ольга не вошла, а ворвалась, когда мы ещё учились в восьмом классе.

Вдруг появилась новенькая — коротко остриженная, вызывающе гордая и дерзкая девчонка, которая, не тратя ни одной перемены на изучение обстановки, с ходу начала всеми командовать и за какую-то неделю прибрала класс к рукам — и мальчишек и девчонок. Точно определив лидеров — Диму, Славу и меня, новенькая, буквально загипнотизировав класс, чрезвычайно быстро, так, что мы не успели опомниться, сбросила нас с пьедестала. Её насмешки были остроумнее наших, суждения свободнее и оригинальнее, познания неожиданно широкие — она уже прочитала такие книги, о которых мы и не слыхивали, к тому же она превосходно плавала и бегала стометровку, разгромила лучших школьных шахматистов и была не то что красива — красота пришла к ней потом, но, как говорилось, «смотрелась»: стройная и гибкая, движения порывистые, но в то же время пластичные, как у пантеры; и серые глаза, большие и смелые глаза человека, привыкшего быть первым.

Весь класс затаив дыхание следил за нашим соперничеством — мы ведь не собирались сдаваться, строили всякие планы, даже отлупить её хотели, но, к всеобщему разочарованию, острого конфликта не состоялось: Ольга, как она это и в будущем часто делала, вдруг круто изменила фронт, взяла инициативу на себя и предложила нам дружбу — вчетвером.

Несколько лет мы были неразлучны: ради нас, поступивших в Ленинградское пожарно-техническое училище, она тоже поехала учиться в Ленинград. Кажется, она чуточку предпочитала меня, впрочем, Дима и Слава были другого мнения. Ольга же своего мнения не обнародовала. Не стану вдаваться в подробности, все это было тысячу раз до нас и будет после нас: она влюбилась в молодого кинорежиссёра, возглавлявшего молодёжную любительскую студию в нашем городе, и вышла за него замуж.

В молодости подобного рода шок проходит быстро. тем более что пострадавших было трое; годом спустя, окончив училище, мы переженились, причём, чтобы не было недомолвок, удачно; однако, странное дело! — Ольга повела себя с нами так, будто ничего не случилось. Странное — потому что просто дружбы между молодым мужчиной и молодой женщиной я лично не наблюдал и не очень-то в неё верю, как бы мне по этому поводу ни возражали, остаюсь при своём мнении. Итак, мы постоянно, чуть ли не ежедневно встречались, забегали друг к другу на работу, неизменно бывали вместе на всякого рода междусобойках и рождениях; убедившись в чистоте наших отношений, жены не преследовали нас ревностью — во всяком случае, открыто. Хорев, Ольгин муж, тоже нам не мешал, слишком был уверен в превосходстве своей творческой личности, да и не только творческой — красив был, как голливудский актерлюбовник; словом, все так продолжалось, пока уход из жизни моей Аси не нарушил равновесия — наши отношения с Ольгой уже не могли оставаться прежними, в них появилась принуждённость.

Чтобы разрубить этот узелок, нам нужно было пройти через Большой Пожар.

Вечером Ольга потребует от меня отчёта, а мне не до него. Редкий случай

— я один: проводив внука в школу, Дед отправился проведать Нину Ивановну (небось пирогов с луком захотелось!); ребята не звонят, Ольга роется в архиве УПО, «Мастера и Маргариту» я в очередной раз прочитал, а после такой книги мне никакой другой читать но хочется. Вот тут, в предисловии, Булгакова называют «известным» — а почему не великим? Впрочем, Достоевского тоже долго не именовали великим. Люди не склонны оценивать по достоинству современников, ибо признать современника великим — значит както принизить себя; потомки бывают великодушнее, не не ревнуют покойников и охотно отдают им должное. Может, Бублик на выпускном экзамене скажет, что Булгаков был гениальным, а учитель не моргнёт глазом?

Я лежу и думаю о том, что даже поджигателей, людей, которых я больше всего ненавижу, Булгаков сумел сделать симпатичными: Азазелло, Коровьев и Бегемот — единственные черти в мировой литературе, с которыми я хотел бы посидеть в дружеской компании и выпить на брудершафт. Пожарный в компании с поджигателями — вот так штука!

Ольга зря нас ругает: одно дело — любить свою профессию, и совсем другое — ломать мещанское представление о ней, рекламировать себя, доказывать, что мы тоже не лаптем щи хлебаем. Нас учили не защищаться, а всегда нападать, идти в атаку, и каждый из нас про себя гордится тем, что пожарные — единственные в мирное время люди, повседневно ведущие боевые действия. Война началась с пожаров, велась в сплошных пожарах и закончилась ими; для нас они остались как будничная работа. Когда Ольга говорит, что хочется в жизни сделать нечто большее, чем съесть положенное по статистике количество мяса и выдышать положенную порцию кислорода, мы про себя думаем, что так и делаем: по той же статистике пожарные гибнут и получают травмы больше людей всех других профессий, выручая из беды тех, кто сочиняет про нас анекдоты или заливается смехом, слушая их с эстрады.

Я вовсе не хочу создать впечатления об исключительности нашей профессии: мы тоже не ангелы, среди нас есть и хорошие люди, и плохие, храбрецы и трусы, праведники и подлецы — с той только разницей, что трусам и подлецам у нас не ужиться, они не выдерживают испытания огнём. Ещё древние знали, что огонь очищает — в самом широком смысле слова; очищает он и пожарную охрану от случайно попавших в неё людей. Мы, пожарные, давно усвоили, что никто не станет нами восхищаться, как космонавтами или ребятами, что поднялись на Эверест; знаем, что никто, буквально никто из нас, даже легендарные ленинградские пожарные в блокаду, не получил за тушение пожаров Золотой Звезды; привыкли к тому, что нас куда чаще ругают и проклинают, чем хвалят и награждают; усвоили, знаем, привыкли, но молчим об этом и если все-таки вспоминаем, то в своём узком кругу: ни с чем не сравнимое чувство удовлетворения своей работой пересиливает обиду. В войну Дед горел в танке четыре раза и привёз три ордена; потом, после войны, он потушил несколько сот пожаров, среди них был и Большой, но только единственный раз, за полигон, заработал медаль. Ну, раз так принято, значит, надо, мы люди не гордые. Когда нам сочувствуют, что есть День работников торговли, День труженика бытового обслуживания и так далее, но нет Дня пожарных — мы отмалчиваемся: для нас День пожарных — 365 раз в году.