Не говори ты Арктике — прощай - Санин Владимир Маркович. Страница 37

И еще одна встреча с человеком, имя которого стало легендарным при жизни. Расставшись с Урванцевым, я поехал в Комарово — на дачу Алексея Федоровича Трешникова. Перед каждой поездкой к полярникам я привык получать от него напутствие, и, как человек суеверный, боялся нарушить эту традицию. К тому же, как теперь говорят, у Алексея Федоровича сильное и щедрое биополе, и посему от каждого общения с ним получаешь хороший заряд бодрости.

В последние десятилетия важнейшие события в полярных широтах связаны с именем Трешникова; о них и о нем написано много, отдал дань своего уважения и я в трилогии «Трудно отпускает Антарктида», где он выведен под фамилией Свешников. Прежде чем стать признанным лидером советской полярной школы, Алексей Федорович прошел многими нехожеными дорогами; в отличие от иных своих коллег, которые, получив высокие должности и звания, намертво засели в кабинетах, он не упускал ни одной возможности «хорошенько померзнуть», что позволило мне с чистым сердцем посвятить ему книгу, как «доктору наук в унтах и полушубке». Впрочем, даже став академиком, Алексей Федорович время от времени обувает свои видавшие виды унты.

Чрезвычайно колоритная личность! Как в свое время Урванцев, Трешников за письменным столом лишь оформлял свои открытия — делал он их в путешествиях. А они порой были такими, что привлекали к себе внимание всего мира! Достаточно вспомнить ставший у полярников легендарным санно-гусеничный поход по куполу Антарктиды к южному геомагнитному полюсу Земли — труднейший вообще и в особенности потому, что он был первым. Благодаря этому походу советские полярники обрели «жемчужину Антарктиды» — станцию Восток. Слово-то какое — Восток! Сердце какого полярника не забьется сильнее при одной лишь мысли об этом самом трудном для проживания человека месте на земном шаре. Я не очень склонен к сентиментальности, но, бывает, впадаю в нее, когда вспоминаю, что хотя и оставил на Востоке семь килограммов живого веса, хотя и был «гипоксированным элементом», полудохлым новичком, истерзанным муками акклиматизации, но — был восточником! Это, уважаемый читатель, в Антарктиде звучит гордо, и я без всякой ложной скромности во всеуслышание напоминаю об этом. И еще я люблю Восток потому, что, рожденный волею Трешникова, он передан им в руки Василия Сидорова, начальника первой и еще трех зимовок; и потому что Восток и санно-гусеничный поезд, который к нему пробился, подарили мне сюжеты двух повестей; и потому что на Востоке я впервые понял, что люди из плоти и крови в условиях космических морозов бывают тверже, чем железо.

«Я, я…» — вспомнил забавный разговор. Очень хороший, но несколько углубленный в свою особу писатель К. встретил коллегу, остановил его и битый час рассказывал о своей задуманной повести; потом спохватился: «Извините, что я все о себе да о себе, давай поговорим о тебе. Как тебе понравился мой последний рассказ?» Извиняюсь и я, хотя уже намекал на то, что в этой повести будет много личного.

Сегодня Алексею Федоровичу за семьдесят, но в его монументальной фигуре еще видится былая мощь, которая когда-то позволила молодому гидрологу вытащить из полыньи и чуть не на себе тащить к Новосибирским островам собачью упряжку, а спустя годы провисеть на одной руке — другая была вывихнута — в ледниковой трещине, пока не подоспели спасатели. Все, что могут испытать полярники, он испытал на себе, и потому в полярном деле для него секретов нет: и тонул, и от пурги, подвижек льда, вала торосов спасался, и товарищей из беды выручал, — все было. А возвращался из экспедиций — статьи, монографии, доклады на теоретических конференциях…

Вся научная продукция — из океана, льдов и пурги. Особую прелесть общению с Алексеем Федоровичем придает его неиссякаемый юмор. Еще двадцать лет назад, когда мы впервые встретились на СП-15, он поразил меня тем, что о самых критических ситуациях, в которые попадал, он рассказывал весело. Не потому, конечно, что тогда, когда они случались, хотелось смеяться, а потому что юмор, не снимая драматичности ситуации, придает ей новое измерение, позволяет взглянуть на нее с другой точки зрения. Я уверен: в том, что Трешников завоевал огромную популярность, любовь полярников, наряду с его личным мужеством и безусловным научным авторитетом, свою роль играет юмор; достаточно жесткий и требовательный руководитель, Трешников знает, что если самый суровый разнос кончается шуткой — урок преподан, но человек не выходит из строя; а что лучше доброй шутки начальника снимает напряжение, окрыляет людей и придает им силы тогда, когда сил больше нет? Как и слово врача, слово руководителя может раздавить человека, но может его и воскресить; к юмору это относится вдвойне.

Если бы я знал, что Татьяна Николаевна пригласит меня на обед, то вынужден был бы захватить с собой приличный костюм, но я оставил его дома (охота была тащить костюм в рюкзаке на Северную Землю!) и явился в почти до дыр протертой кожаной куртке. Человек слаб; я люблю ее не только потому, что в ней множество карманов, всегда набитых сигаретами, документами и другими необходимыми путнику вещами, но главным образом потому, что к ней привинчены два весьма редких полярных значка, на которые с большим интересом косятся девушки в метро и троллейбусах (пусть бросит в меня камень тот, в ком нет хоть капли тщеславия!). Когда на станцию Восток прилетели американские конгрессмены, один из них с полчаса ходил за мной по пятам, чего только не предлагая за значок участника дрейфа СП!

Зная отношения Алексея Федоровича к моей слабости, я поспешил снять куртку в прихожей, и он одобрительно кивнул.

— Правильно сделали, в такой рвани я никого не пускал в кают-компанию!

— Тогда дайте разрешение на новую, — забросил я удочку.

— А вот этого не могу, мне легче отдать вам свою. Только боюсь, что она будет вам слегка великовата — размеров, пожалуй, на десять.

Я извинился за то, что в выходной, святой для работы день, оторвал хозяина от письменного стола, и Алексей Федорович сокрушенно махнул рукой.