Одержимый - Санин Владимир Маркович. Страница 23

Третьи сутки мы шастаем по Японскому морю в поисках плохой погоды. Редчайший случай в этих широтах — тишь да гладь в январе, курорт! В нескольких сотнях миль, у Татарского пролива, возникла устойчивая зона обледенения, но «Дежнева» туда не пускают: «Буйный», наш спасатель, надзирает и над рыбаками, которые промышляют неподалёку, и все попытки Чернышёва освободиться от опеки начальство пресекает в зародыше: кому охота платить за разбитые горшки? Чернышёв бесится, на всех рычит, и на глаза ему лучше не попадаться.

Со спасателем мы ещё хлебнём горя: без него портнадзор нас в море не выпускает, и при возникновении необходимых для нашего эксперимента условий мы должны держать с «Буйным» непрерывную связь. А хлебнём горя потому, что командует спасателем Васютин, бывший капитан рыболовного траулера «Алдан» и давний недруг Чернышёва, который однажды хитростью перехватил у «Дежнева» очередь на плавбазу и успел сдать свою рыбу первым сортом. Чернышёв, конечно, затаил в душе хамство и долго ждал случая, чтобы отыграться. Наконец такой случай представился: на «Алдане» заболел повар, и Чернышёв через подставных лиц навязал Васютину одного отпетого халтурщика из портовой забегаловки, расхвалив его сверх всякой меры. Васютин, большой любитель вкусно покушать, клюнул; сменить повара на промысле не так-то просто, и недели две Чернышёв интересовался по радио, какой у Васютина аппетит, и посылал с оказией желудочные таблетки. Васютин в ответ открытым текстом клеймил «хромого черта» за вероломство — словом, два недруга веселили всю флотилию, пока не схлопотали по выговору. Встречаясь в море, капитаны обменивались приветствиями: «Алдан», у которого скорость побольше, издевательски волочил за собой на конце пустое ведро, а «Дежнев», оказавшись однажды с наветренной стороны, салютовал «Алдану» всем своим скопившимся на борту запасом мусора.

— Так что если хотите стать Архипычу ближайшим другом, похвалите Васютина, — закончил Лыков свой рассказ. — Вот вы, Паша, скажите, к примеру, что ничего интересного здесь не находите и желаете перебраться на «Буйный».

— С превеликим удовольствием! — откликнулся я. — Васютин, по крайней мере, культурный человек и не устраивает на борту зверинец. А ваш любимый Архипыч с утра ходит по мостику, как тигр, скажи слово — разорвёт на части и выбросит за борт!

Корсаков сочно хохотал. Мы сидели у него в салоне, лучшей на судне каюте, единственной двухкомнатной и со всеми удобствами. Корсаков и Лыков пили чай, а мы с Никитой играли в шахматы. У Никиты на доске была типичная «безнадёга», и он был явно рад, что я отвлекаюсь, так как лелеял призрачную надежду дать мне вечный шах.

— А зачем вы полезли под руку? — миролюбиво спросил Лыков. — Тигру, знаешь, бантик на хвосте завязывать опасно, может оттяпать важную часть организма.

— Какой такой зверинец? — потребовал разъяснений Корсаков.

— Паша преувеличивает, — промычал Лыков, жуя печенье. — Журналистское воображение.

— Всыпьте ему, — искушающе посоветовал мне Никита, небрежно передвигая пешку.

— Преувеличиваю? — озлился я. — Кто вошёл на мостик человеком, а ускакал оттуда внебрачным сыном блудливого козла?

— Ну я, — хладнокровно сказал Лыков. — Подумаешь, дела.

— А за какое преступление Гриша Букин превратился в «барана с ослиными мозгами»?

— С куриными, — поправил Лыков. — С ослиными, у нас ещё не было.

— Будет! — заверил я. — В указанное выше мифическое животное Гриша был обращён за крамольнейшую мысль: «Хороша погодка, Алексей Архипыч, хоть загорай!» Но Гриша милый мальчик, он даже захихикал, так ему было смешно, а что услышал в свой адрес Ванчурин, уважаемый синоптик и человек в годах, когда принёс Чернышёву карту погоды?

— Наверное, Архипыч его поблагодарил и справился о здоровье, — пряча пламенеющие глаза, высказал догадку Лыков.

— Да, почти, — кивнул я. — Войдя на мостик, Ванчурин имел неосторожность улыбнуться, ну и получил по заслугам: «Чего осклабился, старый индюк? Тоже солнышку обрадовался или жемчужное зерно в куче нашёл?» А когда Ванчурин твёрдо заявил, что не потерпит и поставит вопрос, капитан в порядке извинения отреагировал: «Поставь его — знаешь куда?» И далее — точное указание. Не напрягайтесь, Никита, это не из Шекспира или Гельвеция, их словарный запас был не так богат. Кстати, зря подсовываете пешку, вам шах.

— А вы хорошо подумали? — огорчился Никита. — Даю вам ход обратно.

— Помолчи, — остановил его Корсаков, которому наша с Лыковым перепалка доставляла, по-видимому, большое удовольствие. — А лично вы, Павел Георгиевич, чего были удостоены?

— Ну, со мной обошлись гуманно, чрезмерно мягко, — ответил я. — Стоило мне вякнуть по поводу того, что Ванчурин человек пожилой и нельзя… — тут же послышался рёв: «Кудахтать можешь в своём курятнике!»

— Эка невидаль, — пренебрежительно сказал Лыков. — Мы и не такое слышали, когда косяк теряли или, того хуже, трал обрывался.

— И молчали? — неодобрительно спросил Корсаков.

— Почему, иные жаловались, — ухмыльнулся Лыков. — По неопытности.

— Мстил, что ли? — подал голос Никита.

— Вот уж нет, до такого наш Архипыч не опускался. Просто выступал на собрании, каялся в грехах и предлагал каждому, кто считает себя обиженным, справку с печатью, что таковой не является курицей, бараном или развесёлым верблюдом. Так что, Паша, если справочка нужна, ну, жене предъявить или на работу… — Лыков не выдержал тона и прыснул. — Не обижайтесь, Паша, принимайте Архипыча, как он есть. Подумаешь, курятник. Когда на море такое происходит, Архипыч и подальше послать может.

— Что происходит? — удивился Корсаков. — У нас вроде бы все тихо.

— Конечно, все тихо, — слишком быстро согласился Лыков и встал из-за стола. — Без пяти шестнадцать, мне на вахту. А чаек у вас, Виктор Сергеич, неплох…

— Три сорта смешиваем, — скромно похвастался Никита.

— … хотя и не такой, конечно, как у Архипыча, — будто прослушав, продолжил Лыков. — Он смешивает пять-шесть сортов, да и заваривает покруче. Однако всё равно пить можно, так что большое спасибо. Счастливо оставаться.