У Земли на макушке - Санин Владимир Маркович. Страница 34

ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ БАНЯ

Наутро кто-то пустил слух, что доктор Лукачев предлагает старой смене остаться и отработать пять дней в пользу новой. Доктор яростно отказывался от авторства, и в кают-компании хохотали до колик.

Сегодня старики праздновали свою двадцать четвёртую баню. Пишу это не остроты ради: по баням на льдине ведётся отсчёт времени. Здесь не скажут: «Осталось два месяца»; выплеснув на себя последний таз чистой воды, зимовщик провозгласит торжественно: «Через четыре бани полетим домой, ребята!»

Видимо, не все читатели мылись в бане на полюсе, и поэтому коротко расскажу, что это такое. Наиболее проницательные из вас уже догадались, что здесь нет беломраморных стен, гранитных скамей, полупьяных пространщиков и буфета с пивом. Нет и собачьих номерков, которые посетитель привязывает к ноге. Но зато есть масса других достоинств, не снившихся комфортабельной материковой бане.

Представьте себе зарывшийся по плечи в снег щитовой домик размером с гараж для индивидуальной автомашины. По выдолбленным в снегу ступенькам вы спускаетесь вниз и протискиваетесь в помещение через перекошенную из-за разницы температур дверь. Вход, прошу заметить, бесплатный. В правом дальнем углу — бак с горячей водой (растопленные брикеты снега). Возле бака тепло, оттуда несёт паром, и вы, предвкушая удовольствие, начинаете быстро раздеваться. Снимаете унты, меховые носки-унтята, обычные носки — и начинается серия прыжков: пол возле двери покрыт хитро замаскированным льдом. Отпрыгав своё, вы присоединяетесь к группе намыленных друзей и с наслаждением трёте себя мочалкой. Хорошо! От счастья вы даже закрываете глаза, и в это превосходное мгновенье дверь со скрежетом распахивается, чтобы обдать ваше разгорячённое тело лютым морозным воздухом: это любознательный товарищ интересуется, хороша ли водичка. В товарища летят проклятья, но на нём — ушанка, он плохо слышит и с тупым упорством переспрашивает насчёт водички. Кто-то запускает в него мочалкой, и удовлетворённый этим ответом товарищ с ухмылками закрывает дверь. Вы продолжаете самозабвенно мыться до тех пор, пока не замечаете, что бак пуст: наблюдение, от которого кровь стынет в жилах. Разумеется, в этот момент вы намылены с ног до головы, а друзья уже оделись и ушли.

— Эй, кто там есть живой?! — с безумной надеждой орёте вы.

Глас вопиющего на льдине — после бани все пьют кофе в кают-компании. Запустив в бак самое длинное проклятье, которым вы располагаете, и убедившись, что воды от этого не прибавилось, вы совершаете героический рейд за брикетами снега. В результате мыльная пена застывает на вас, как белила, и отодрать её можно лишь наждачной бумагой. С грехом пополам вы приводите себя в порядок, одеваетесь, вибрируя каждой клеточкой тела, и мчитесь пить кофе.

Если бы вы проделали такую процедуру дома, на материке, государственный бюджет затрещал бы от оплаты ваших больничных листков. Но лично я был совершенно потрясён тем, что после такой бани у меня намертво исчез насморк, от которого до бани не было никакого спасения. В ознаменование этого чуда я подарил дарил доктору Парамонову мочалку — капроновую сетку, которой драил своё тело в тропиках на рыболовном траулере. К сведению моих друзей — рыбаков «Канопуca»: ваша мочалка пользуется на дрейфующей станции огромным успехом. Сам Данилыч прилетел с подскока, чтобы её опробовать, и дал ей исключительно высокую оценку. Он сказал, что только обладатели такой мочалки могут с полным правом судить о полноте человеческого счастья. Он добавил, что если бы Чингисхан, и Аттила и прочие именитые преступники владели подобной сеткой, то не выходили бы из бани и прославились бы не жестокостями и вандализмом, а неслыханной чистотой своего тела. Да, так моются на полюсе. Хвала тем, кто наслаждался этой баней все двадцать четыре раза! Они испили полную чашу, не оставив на дне ни капли; каждые пятнадцать дней от бани до бани — это полярная ночь без прилетающих с материка самолётов, это пурга и разводья, тоска по дому и напряжённейшая работа в условиях, которым нет сравнения: ведь даже в Антарктиде, с её морозами и с трещинами в ледниках, под ногами — твердь; мы провожаем на полосу первую группу людей, принявших все двадцать четыре бани.

Доктор Лукачев, чуть растерянный, стоит посреди комнаты. Его губы что-то шепчут, и, кажется, я слышу:

— Триста семьдесят четыре дня — достаточно? — спрашивает доктор.

— Вполне, вполне, — заверяем мы наперебой.

— То-то, — удовлетворённо вздыхает доктор и тут же спохватывается: — Чуть не забыл!

И бережно, как филателист драгоценную марку, отрывает от календаря листок 19 апреля 1967 года.

— На память, — поясняет доктор, укладывая листок в бумажник.

Мы тащим его чемоданы на полосу. Здесь уже находятся остальные улетающие.

Вот Павел Андреевич Цветков, инженер-механик, бульдозерист, тракторист, дизелист и прочая, и прочая, и прочая. Ему сорок восемь лет, и прожил он их — дай бог каждому: до нынешнего дрейфа три раза зимовал в Антарктиде, в Мирном и на станциях «Восток» и «Новолазаревская». Павел Андреевич — глава полярной семьи: старший сын в Антарктиде, средний и младший учатся на полярников и вот-вот станут ими. Отличный мастер своего дела, умный и спокойный человек — таким цены нет на трудных зимовках.

Инженер-аэролог Саша Клягин, битком набитый оптимизмом длинный и очкастый парень. При первом же знакомстве он ошеломляет необузданным весельем. Улетают физик Владимир Николаев, гидролог Архипов, доктор Лукачев… Через несколько дней они будут дома — мысль, в правдоподобие которой трудно поверить.

— Не нравится мне этот ветерок, — командир «Аннушки» Саша Лаптев скептически посматривает на небо. — По местам!

Торопливые объятия, поцелуи. Панов лихорадочно щёлкает затвором своего аппарата — на материк улетают первые ласточки!

— От винта!

«Аннушка» разворачивается, мчится по полосе и взмывает в воздух. Затем делает над лагерем прощальные круги, и мы физически ощущаем, как до боли в глазах всматриваются в родную льдину пять человек, проживших на ней двадцать четыре бани.

Лев Валерьянович Булатов похлопывает по плечу Парамонова.

— Не грустите, доктор, нам осталось всего… двадцать три!

— Ах, как быстро летит время! — весело удивляется доктор.

Вскоре с подскока сообщают, что наши старички благополучно улетели на материк. Им повезло: к вечеру началась пурга.

ПУРГА

Ох и гнусная же это штука — пурга! Небо посылает её людям как напоминание: не задирайте носы, не зазнавайтесь, на земном шаре вы ещё не хозяева, а гости; мирно расходитесь по домам, терпеливо ждите и не богохульствуйте.

Примерно так мы и поступили — со скрежетом зубовным. Когда сорвавшийся с цепи антициклон бушует, налетает, переворачивает все вверх дном и снова несётся со скоростью тридцать метров в секунду, дальние прогулки стоит отложить до лучших времён. Конечно, основные научные наблюдения продолжались — отменить их никакая пурга не в состоянии, но от графика перевозок остались одни воспоминания: самолёт в такую погоду беспомощен, как мотылёк. Один раз в полярную ночь на Чукотке мне довелось болтаться в самолёте, когда ветер достигал восемнадцати метров в секунду: ближайшие аэропорты принимать нас не хотели и лишь тогда, когда горючее было на исходе, смилостивились. Должен признаться, посадка запомнилась мне надолго. Пурга шуток не любит, чувства юмора у неё ни на грош.

Особенно тяжело переживал вынужденное безделье экипаж «Аннушки», которая вмёрзла лыжами в полосу. Чтобы лётчики меньше скучали, Булатов в дни пурги назначал их дежурными по лагерю, что слабо утешало этих людей, которые, как известно, по-человечески чувствуют себя только в воздухе.