За тех, кто в дрейфе! - Санин Владимир Маркович. Страница 48

На обходе лагеря начальника обычно сопровождал Бармин, но погода держалась солнечная, видимость была отличная, и ждать, пока доктор освободится, Семенов не хотел. Впрочем, заходить далеко он не собирался — максимум до торосов, ограждавших лагерь почти что правильным полукругом, а потом вдоль разводья, которое стало границей станции с двух сторон.

Снег искрился, весело скрипел под унтами, морозный воздух приятно бодрил, и Семенову было хорошо. Полярная ночь проходила трудно. Льдину ломало четыре раза — многовато не только для необстрелянных первачков, но и для видавших виды полярных бродяг. Однако теперь, с появлением Солнца, казалось, что все беды позади. Отгремел февраль, который на дрейфующих станциях считается наиболее опасным — именно отгремел: половину оставшейся Льдины сожрали торосы, но до возвращения домой остается несколько недель! Не месяцев, а недель!

Конечно, Семенов прекрасно знал, что и с наступлением дня Арктика остается Арктикой, но все равно на душе были приподнятость и легкость, а застоявшаяся в жилах кровь бурлила, доставляя Семенову физическое удовольствие. Радость-то какая — видеть Солнце! На Большой земле такое не испытаешь, там по нему успевает соскучиться разве что ночной сторож. Семенов даже замурлыкал от наслаждения — так хорошо ему было окунаться в солнечный свет: будто тебя всего гладят, ласкают, как кошку.

Спохватившись, он выругал себя и надел защитные очки, от которых за последние месяцы отвык. Вокруг белым-бело, а солнечная радиация интенсивнее, чем в Крыму. По какому-то странному капризу природы снежная слепота подкарауливает прежде всего людей с голубыми и вообще светлыми глазами — это еще подметил Урванцев во время своего с Ушаковым знаменитого путешествия по Северной Земле; [1] однажды Семенов не уберегся и на несколько дней потерял зрение, и хотя случилось это много лет назад, мучительное воспоминание осталось, и отныне он надевал очки не только в солнечную погоду, но и в пасмурную, рассеянный свет которой тоже вреден для глаз.

До торосов было метров триста. Кореш, задрав хвост трубой, резво бежал впереди, и Семенов доверчиво шел за ним: нюх на трещины у пса был феноменальный, его остановил бы даже глубоко спрятанный всплеск воды. Лучшего «трещиноискателя», как с благодарностью называли Кореша, и выдумать было невозможно, раз бежит, скалит зубы — смело иди следом. К тому же в последние две недели подвижек не было вовсе, трещины успели зарубцеваться, и особых сюрпризов, по крайней мере в ближайшие часы, Семенов не ожидал.

Подойдя к запорошенному снегом холмику, одному из своих аварийных складов, Семенов тщательно проверил, надежно ли закреплен брезент на нартах и вмороженных в лед колышках, я мысленно перечислил находящиеся здесь запасы: индивидуальные аварийные рюкзаки с продуктами и одеждой, отопительные приборы, горючее и аварийная радиостанция. Таких складов на нынешней территории лагери было три да еще один в двухстах метрах за грядой торосов и один на запасном аэродроме, расчистка которого закончилась только вчера. Итого имелось пять аварийных складов — лучше бы они, конечно, не пригодились; но какой бы скверный оборот ни приняли события, по теории вероятности хотя бы один из них должен сохраниться. В разные дрейфы так обычно и бывало, но Семенов не очень-то успокаивал себя статистикой, памятуя, что страховых полисов Арктика не выдает и гарантий, что тот самый «хотя бы один» склад не ухнет в океан вместе с остальными, нет никаких.

Добравшись до торосов, Семенов медленно пошел вдоль гряды. Многометровые нагромождения льда, с виду бессмысленные и хаотичные, обретали в глазах людей живую душу. Вот этот торос — чем не вставший на задние лапы медведь? Ночью, искусно подсвеченный прожектором, с фосфорическими глазами и бровями (самодеятельность Томилина и Филатова к Новому году) этот оживший исполин вызывал восторг и веселый ужас. Настоящий, готовый к прыжку зверюга и прожорливый — именно он в декабре проглотил многострадальный магнитный павильон, а если бы Саша Бармин не успел вытащить подвернувшего ногу Груздева, быть бы этому «медведю» людоедом… А вот и «Пизанская башня», граненый ледяной цилиндр с углом наклона десять градусов… Или этот красавец, тоже обласканный прожектором в полярную ночь — сверкающий самоцветами «Каменный цветок», с лепестками весом побольше тонны каждый… Когда-то, лет десять назад, едва Семенов успел отбиться от торосов, на станцию прилетел фотокорреспондент. «Сказка! — восхищался, изводя пленку за пленкой, — Поразительные творения природы!» И улетел обратно, чтобы поведать миру, какой красотой любуются полярники на дрейфующей станции. А ты посмотрел бы, как эти творения природы идут на станцию — неудержимым валом! Забыл бы, с какой стороны на аппарате затвор!

Перебираясь с уступа на уступ, Семенов поднялся на верхушку самого свежего, двухнедельной давности пятиметрового тороса, и наладил бинокль.

Сколько хватало глаз, впереди расстилались изуродованные ледяные поля; беспорядочно разбросанные гряды торосов, отдельные глыбы и ропаки, выдавленные из массива чудовищным сжатием, в мертвом беззвучии казались памятниками на необъятных размеров кладбище. Здесь и впрямь были похоронены метеоплощадка, два жилых домика, магнитный павильон и отличнейшая взлетно-посадочная полоса. Впрочем, стихия взамен подарила готовую полосу — то самое шестидесятиметровой ширины разводье, гигантским коромыслом надетое на Льдину, а теперь еще и в пяти километрах от станции есть запасной аэродром. Далековато, а все-таки жить как-то спокойнее, Семенов пошарил биноклем по станции. Над дизельной вился дымок, рассеиваясь в прозрачном небе; над треногой теодолита хлопотал Груздев: Семенов даже поежился от нетерпения, так ему нужен был сегодня листок с координатами; из аэропавильона вышел с радиозондом Осокин, запустил — рад, небось, что погода безветренная, сколько раз зонд швыряло на торосы. Бывало, дважды, трижды приходилось добывать водород для новых зондов, но запуска Осокин ни разу не срывал. Заставил товарищей забыть прошлое — молодец! Старается, из кожи вон лезет, чтобы выдержать марку. С Пуховым, конечно, не сравнить, лучше Пухова Семенов аэролога не имел, но тот отзимовал свое, выработал полярный ресурс… А вот на новую метеоплощадку вышел Рахманов, снимать показания с приборов; тоже классный метеоролог, слов нет, но не лежит к тебе сердце, хотя ты нисколько не виноват в том, что занял законное место Андрея. «Пойду, поколдую над своими игрушками», — так говорил Андрей, когда выходил на площадку… Кореш внизу призывно залаял — требовал внимания. Семенов спустился, сунул в его разинутую пасть кусочек сахара и потрепал по загривку. Бесценный пес Кореш! Когда разводье стало покрываться тонким молодым ледком и Осокин с Непомнящим оказались на «хуторе» оторванными от лагеря, именно Корешу выпала честь наладить связь: взял в зубы телефонный провод и пробежал по неверному льду. Скулил, до смерти боялся, а задание выполнил!