Башня Ласточки - Сапковский Анджей. Страница 9

Рееф натянул рукав и показал татуировку — обнаженную женщину, шевелящую ягодицами, когда он сжимал кулак. Кайлей тоже похвастался: вокруг его руки, повыше шипастого браслета, извивался зеленый змей с раскрытой пастью и пурпурным раздвоенным языком.

— Со вкусом сделано, — равнодушно сказал Хотспорн. — И полезно при распознании трупов. Ничего у вас из грабежа не получилось, дорогие Крысы. Придется заплатить художнику за его искусство. У меня не было времени предупредить вас: вот уже семь дней, с первого сентября, знаком является пурпурная стрела с раздвоенным наконечником. Как раз такая намалевана на фуре.

Рееф тихо выругался. Кайлей рассмеялся. Гиселер равнодушно махнул рукой.

— Ничего не поделаешь. Оплатим ему иглы и краску. Пурпурная стрела, говоришь? Запомним. Если до утра еще такой со знаком стрелы появится, мы ему плохого не сделаем.

— Собираетесь торчать здесь до утра? — немного неестественно удивился Хотспорн. — Неразумно, Крысы. Рискованно и небезопасно.

— Чего-чего?

— Рискованно, говорю, и небезопасно.

Гиселер пожал плечами, Искра фыркнула и сморкнулась на пол. Рееф, Кайлей и Фалька глядели на купца так, словно он только что сообщил им, что, мол, солнце свалилось в речку и надобно его быстренько оттуда выловить, пока раки не ощипали. Хотспорн понял, что пытался образумить спятивших сопляков. Что предостерег перед риском и опасностью переполненных дурью и бравадой фанфаронов, которым понятие страха совершенно чуждо.

— Преследуют вас, Крысы.

— Ну и что за беда?

Хотспорн вздохнул.

Беседу прервала Мистле, которая подошла к ним, не потрудившись даже одеться. Поставила ногу на лавку и, крутя бедрами, продемонстрировала всем и вся произведение мэтра Альмаверы: пунцовую розу на зеленой веточке с двумя листочками, помещенную на ляжке почти в самом паху.

— Ну как? — спросила она, уперев руки в боки. Ее браслеты, доходящие почти до локтей, бриллиантово блеснули. — Что скажете?

— Прелээээстно! — фыркнул Кайлей, откидывая волосы. Хотспорн заметил, что Крыс в ушах носит серьги. Было ясно, что такие же серьги вскоре будут — как и усеянная серебром кожа — модными у золотой молодежи в Турне, да и во всем Гесо.

— Твой черед, Фалька, — сказала Мистле. — Что прикажешь себе выколоть?

Фалька коснулась ее ляжки, наклонилась и присмотрелась к татуировке. Вблизи. Мистле ласково потрепала ее пепельные волосы. Фалька захохотала и без всяких церемоний стала раздеваться.

— Хочу такую же розу, — заканючила она. — В том же самом месте, что и у тебя, любимая.

— Ну и мышей тут у тебя, Высогота. — Цири прервала рассказ, глядя на пол, где в кругу падающего от каганца света разыгрывался настоящий мышиный турнир. Можно было только догадываться, что делалось за пределами круга, в темноте. — Кота б тебе не помешало завести. А еще лучше — двух.

— Грызуны, — откашлялся отшельник, — стремятся к теплу, потому как зима приближается. А кот у меня был. Но отправился куда-то, бедняга, и пропал.

— Не иначе — лиса загрызла или куница.

— Ты не видела моего кота, Цири. Если его что-то и загрызло, то не иначе как дракон.

— Аж такой был? М-да, жаль. Уж он бы твоим мышам не позволил лазать по постели. Жаль.

— Жаль. Но, я думаю, он вернется. Кошки всегда возвращаются.

— Я подкину в огонь. Холодно.

— Холодно. Чертовски холодные сейчас ночи… А ведь еще даже не середина октября… Ну, продолжай, Цири.

Цири некоторое время сидела неподвижно, уставившись в огонь камина. Огонь ожил, затрещал, загудел, отбросил на изуродованное лицо девушки золотой отблеск и подвижные тени.

— Рассказывай!

Мэтр Альмавера накалывал, а Цири чувствовала, как слезы скапливаются у нее в уголках глаз. Хоть перед процедурой она предусмотрительно приглушила себя вином и фисштехом, боль была невыносимая. Она стискивала зубы, чтобы не стонать, и не стонала, конечно, а делала вид, будто не обращает внимания на иглы, а боль презирает. Старалась как бы вовсе и не замечать боли, участвовать в беседе, которую Крысы вели с Хотспорном — субъектом, пытающимся выдавать себя за купца, хотя в действительности — если не считать того факта, что жил он за счет торговцев — ничего общего с купечеством не имевшим.

— Грозовые тучи собрались над вашими головами, — говорил Хотспорн, водя по лицам Крыс темными глазами. — Мало того, что за вами охотится префект из Амарильо, мало того, что гонятся Варнхагены, мало того, что барон Касадей…

— И этот туда же, — поморщился Гиселер. — Ну ладно, префекта и Варнхагенов я понимаю, но чего ради какой-то Касадей на нас взъелся?

— Гляньте-ка, истинный волк в овечьей шкуре, — усмехнулся Хотспорн, — и бебекает жалостливо: «Бе-е-е, бе-е-е, никто меня не любит, никто меня не понимает, куда ни явлюсь, всюду каменьями забрасывают, ату его, ату, кричат. За что, ну за что мне такая обида и несправедливость?» А за то, дорогие мои Крысы, что доченька барона Касадея после приключения у речки Трясогузки до сего дня млеет и температурит.

— А-а-а, — вспомнил Гиселер. — Карета с четверкой серых в яблоко? Та самая девица, что ль?

— Та. Сейчас, как я сказал, хворает, по ночам с криком вскакивает, господина Кайлея вспоминает… Но особливо мазельку Фальку. И брошь, память о матушке-покойнице, которую — я имею в виду брошь — мазелька Фалька силой у нее с платьица содрать изволила, произнося при этом всякие разные слова.

— И вовсе не в этом дело! — крикнула со стола Цири, воспользовавшись оказией, чтобы криком отреагировать на боль. — Мы проявили к баронессе презрение и нанесли оскорбление, позволив всухую уйти! Надо было прошпарить девицу-то!

— И верно. — Цири почувствовала взгляд Хотспорна на своих голых бедрах. — Воистину великое сие есть бесчестие не лишить девку чести, то бишь не прошпарить, в смысле не оттрахать! Неудивительно, что оскорбленный папаша Касадей скликал вооруженную банду и назначил награду. Поклялся принародно, что все вы будете висеть головами вниз на стенах его замка. Пообещал также, что за сорванную с доченьки брошь сдерет с мазели Фальки шкуру. Лентами.

Цири выругалась, а Крысы разразились дурашливым хохотом. Искра чихнула и дико рассопливилась — фисштех раздражал ее слизистую.

— Мы на эти преследования чихали, — заявила она, вытирая шарфом рот, нос, подбородок и стол. — Префект, барон, Варнхагены! Гоняются, да не догонят. Мы — Крысы! За Вельдой трижды вильнули, и теперь эти дурни друг другу на пятки наступают, идут против остывших следов. Пока сообразят, что к чему, будут уже слишком далеко, чтобы возвращаться.

— Да если и завернут! — запальчиво воскликнул Ассе, некоторое время назад вернувшийся с вахты, на которой его никто не подменил и подменять не собирался. — Пощекочем их, и вся недолга.

— Точно! — крикнула со стола Цири, уже забыв, как прошлой ночью они драпали от погони через деревушки над Вельдой и как она тогда струхнула.

— Лады. — Гиселер хлопнул раскрытой ладонью по столу, положив на шумной болтовне крест. — Давай, Хотспорн, выкладывай. Я же вижу, ты хочешь нам кое-что поведать, кое-что поважнее префекта, Варнхагенов, барона Касадея и его чересчур впечатлительной дочурки.

— Бонарт идет у вас по следу.

Опустилась тишина, необычно долгая. Даже мэтр Альмавера перестал на минуту колоть.

— Бонарт, — медленно протянул Гиселер. — Старый седой висельник. Факт, кому-то мы и верно здорово насолили.

— Кому-то богатенькому, — согласилась Мистле. — Не каждого стать на Бонарта.

Цири уже собиралась спросить, кто таков этот Бонарт, но ее опередили, почти одновременно и в один голос, Ассе и Рееф.

— Это охотник за наградами, — угрюмо пояснил Гиселер. — Давней, кажется, солдатчиной промышлял, потом торгашествовал, наконец, взялся убивать людей за награды. Тот еще сукин сын. Каких мало.

— Болтают, — довольно беспечно сказал Кайлей, — что если б всех, кого Бонарт затюкал, похоронить на одном жальнике, то понадобился бы жальник ого-го каких размеров.