Год смерти Рикардо Рейса - Сарамаго Жозе. Страница 17

Рикардо Рейс пересек Байрро-Алто, поднялся по улице Севера и вновь оказался перед Камоэн-сом, словно бродил по лабиринту, который неизменно выводил его к одному и тому же месту — к бронзовому поэту, представленному здесь в виде дворянчика-забияки, этакого д'Артаньяна, ну да, а лавровый венок ему — за то, что в последний момент уберег брильянты королевы от козней кардинала, которому, впрочем, впоследствии, когда изменятся времена и политический курс, он будет верно служить, но этому-то, бронзовому — его давным-давно на свете нет и, стало быть, уже некуда завербоваться — полезно и отрадно было бы знать, какую службу сослужит он князьям мира сего, включая и князей церкви, какую пользу извлечет из него каждый из них по отдельности и все они вместе. Время к обеду, как незаметно пролетело оно в блужданиях по городу и неожиданных открытиях, и кажется, будто этому человеку решительно нечем заняться: спит и ест, прогуливается, мастерит стишок-другой, мучаясь со стопами и метром, но — никакого сравнения с нескончаемым поединком мушкетера д'Артаньяна, у которого одни лишь «Лузиады» содержат больше восьми тысяч стихов, а ведь он тоже мнит себя поэтом, хоть и не кичится этим званием, как можем мы убедиться, заглянув в регистрационную книгу, но в один прекрасный день перестанет быть врачом, которым его считают, как считают Алваро — морским инженером, а самого Фернандо — корреспондентом торговой фирмы [12], ибо профессия нас кормит, что правда, то правда, но славы с этой стороны ждать не приходится, если только когда-нибудь не напишем мы: Земную жизнь пройдя до середины или: В некоем селе ламанчском, коего название у меня нет охоты припоминать, или: Оружие и рыцарей отважных, или, да простится нам почти дословное повторение, хоть в данном случае и более чем уместное: Битвы и мужа пою [13]. Большие усилия приходится прилагать человеку, чтобы стать достойным этого своего человеческого имени, однако личностью и судьбой сам он распоряжается в степени куда меньшей, чем ему представляется, а растет он или гаснет по воле времени — да притом не своего времени — порой склонного принимать во внимание совсем не те заслуги и достоинства, которые он за собой числит, а порой — эти же самые, только несколько иначе их толкуя: Кем станешь ты во тьме в конце пути?

Лишь к вечеру очистилась улица Секуло от бедноты. За это время Рикардо Рейс пообедал, зашел в две книжные лавки, помедлил у дверей кинематографа «Тиволи», решая, не посмотреть ли «Люблю всех женщин» с Джин Кьепура, и решил, что сейчас, пожалуй, не стоит, в другой раз, а потом вернулся в отель — на такси, потому что ноги уже гудели от усталости. Когда пошел дождь, он укрылся в кафе, почитал вечерние газеты, разрешил почистить себе ботинки, хоть и счел это, припомнив ходьбу по здешним улицам, мгновенно затопляемым потоками воды, зряшной тратой гуталина — однако прав оказался чистильщик, разъяснивший, что болезнь легче упредить, чем вылечить, и что башмак, покрытый водонепроницаемым составом, влагу внутрь не пропустит: разувшись у себя в номере, Рикардо Рейс обнаружил, что ноги — сухие и теплые, а ведь первейшее условие доброго здоровья требует держать ноги в тепле, а голову в холоде, и пусть академическая наука не признает этой народной мудрости, но исполнение предписания никому не повредит. Отель «Браганса» пребывает в полнейшем покое — не стукнет ничья дверь, никто не подаст голос, безмолвствует электрический шмель у входа, нет за стойкой управляющего Сальвадора — случай невиданный — и пошедший за ключом Пимента движется с бесплотной легкостью эльфа, чему в известной степени способствует то обстоятельство, что ему с утра не приходилось ворочать чемоданы. В ресторан Рикардо Рейс в соответствии с данным самому себе обещанием спустился уже около девяти и обнаружил, что зал пуст, если не считать официантов, беседовавших в уголке, но вот наконец вошел Сальвадор, и услужающие слегка встрепенулись, как и должно поступать при появлении управляющего — достаточно, впрочем, перенести тяжесть тела с одной ноги на другую — скажем, с левой на правую — и в большинстве случаев ничего иного не требуется, а иногда даже и это чересчур, А поужинать можно? — нерешительно спросит посетитель, ну, отчего ж нельзя, для чего мы тут, а управляющий Сальвадор — еще и для того, чтобы сказать, чтобы сеньор доктор не удивлялся, под Новый год у нас постояльцев мало, да и те ужинают не в отеле, раньше у нас тоже устраивали равелин — нет, не так! — ревельон [14], так ведь, кажется? — словом, встречу Нового года, но потом владельцы отеля сочли, что это слишком хлопотно и расходы велики непомерно, не говоря уж о тех убытках, которые причиняют заведению не в меру развеселившиеся гости, сами знаете, как это бывает — рюмочка рюмочке дорожку торит, а тут и недоразумение, шум и гам, и жалобы других постояльцев, не склонных разделять общее веселье, такие ведь всегда найдутся, так что ревельонов у нас теперь не бывает, но жаль, честное слово, жаль, какие бывали славные вечеринки, и отелю они придавали нечто такое современное и шикарное, а теперь сами видите — пустыня. Да бросьте, попытался утешить его Рикардо Рейс, зато пораньше спать ляжете, но Сальвадор ответствовал, что ни за что, что непременно должен услышать, как в полночь зальются колокола, такая у них в семье традиция, надо съесть двенадцать виноградин, по одной на каждый удар колокола, есть примета, что это приносит счастье в новом году, за границей это очень принято, а ведь там богатые страны. И что же — принесло вам это счастье? Не знаю, не могу сравнивать, но все-таки кажется, что, если бы я не съел эти виноградины, год прошел бы хуже, вот-вот, так оно и есть — утерявший Бога изобретает себе богов, отринувший богов ищет Бога, но в один прекрасный день мы освободимся и от него, и от них. Сомневаюсь, прозвучала тут реплика в сторону со стороны кого-то вообще постороннего, ибо управляющий подобных вольностей в разговорах с постояльцами позволить бы себе не мог.

Рикардо Рейс ужинал, обслуживаемый одним-единственным официантом, мэтр высился в глубине зала исключительно для красоты, управляющий Сальвадор вернулся за стойку портье, убивая время до собственного домашнего ревельона, сведениями о местонахождении Пименты мы не располагаем, что же касается горничных, то они поднялись в свои мансарды, а верней всего — просто на чердак, чтобы в урочный час выпить там домашнего ликерцу с печеньем, а, может быть, оставив, как в больнице, дежурную, давно разошлись по домам, и кухонный гарнизон покинул свою цитадель, но все это, разумеется, не более чем предположения, ибо какое дело постояльцу — мы имеем в виду постояльца вообще — до внутреннего устройства отеля: ему важно, чтоб номер был прибран, чтоб еду подавали вовремя, он платит и должен быть обслужен. Рикардо Рейс, не ожидавший, что на десерт поставят перед ним изрядный кусок торта — такие вот знаки внимания и делают из постояльца друга — и официант с фамильярным добродушием скажет: Вот вам, доктор, от волхвов, за счет заведения, отозвался на это так: Спасибо, Рамон, — ибо именно таково было его имя — я предпочитаю заплатить, нежели чтобы меня так нежили, но словесная игра ускользнула от галисийца. Еще нет десяти, время тянется, старый год противится. Рикардо Рейс посмотрел на тот стол, за которым двое суток назад сидел нотариус Сампайо с дочерью Марсендой, и почувствовал, как наплывает на него пепельная тучка: будь они сегодня здесь, окажись они с ним наедине в этот вечер, знаменующий конец и начало, точней не скажешь, могли бы поговорить. В памяти его ожило то рвущее душу движение, когда девушка, взяв здоровой рукой больную, клала ее на стол — это была ее любимица: правая ее рука, подвижная и живая, ни от кого не зависевшая, помогала сестричке, но не всегда могла поспеть вовремя: ведь это она протягивалась для рукопожатия при церемонии знакомства: Марсенда Сампайо, Рикардо Рейс, и рука доктора прикоснется к руке девушки из Коимбры, правая — к правой, но его-то левая, если захочет, сможет приблизиться, принять участие в этой встрече, а вот ее так и будет плетью висеть вдоль тела, будто ее и вовсе нет. Рикардо Рейс почувствовал, что глаза его увлажнились, напраслину возводят на врачей, твердя, будто они до такой степени свыклись со страданиями и несчастиями, что ни одно из них не тронет их обратившиеся в камень сердца — да вот же вам живое опровержение вздорного домысла, хоть, может быть, в данном случае это оттого, что он — поэт, пусть и исповедующий, как известно, доктрину скептицизма. Рикардо Рейс глубоко погружен в свои мысли, иные из которых прочесть довольно затруднительно, особенно тем, кто, как мы, например, находится, так сказать, снаружи, и Рамон, столько же знающий об одних, сколько и о других, спрашивает: Что-нибудь еще угодно, сеньор доктор? — и фраза эта, хоть и звучит любезно, значит как раз обратное и предполагает отрицательный ответ, впрочем, мы с вами — люди догадливые, все схватываем с полуслова, доказательством чего служит в данном случае поведение Рикардо Рейса, который встает из-за стола, прощается с галисийцем Рамоном, желает ему счастья в новом году, а, проходя мимо стойки портье, замедляет шаги и адресует Сальвадору слова и пожелания, проникнутые тем же чувством, но выраженные более определенно — как-никак управляющий. Рикардо Рейс медленно поднимается по лестнице, он устал и напоминает известную журнальную картинку, на которой старый год, седой и морщинистый — песок сыплется, но только из него, ибо в песочных часах, которые у этого года-деда в руке, он уже весь пересыпался — исчезает в непроглядной тьме прошлого времени, а в луче света появляется упитанный мальчуган, похожий на рекламу муки «Нестле», и сообщает задорно и звонко: Я — Новый, тысяча девятьсот тридцать шестой год, я принесу вам счастье. Рикардо Рейс входит в номер, садится: постель уже приготовлена, и в графин налили свежей воды на тот случай, если ночью захочется пить, на коврике у кровати — ночные туфли, какой-то добрый ангел заботится обо мне, спасибо ему. С улицы доносятся шум и крики, скоро одиннадцать, и Рикардо Рейс вдруг встает так резко, что можно сказать — вскакивает: Что же я тут сижу, все празднуют, веселятся, кто — дома, кто — на улице, кто на балу, кто в театре, кто в кинематографе, в кабаре, в казино, пошел бы, по крайней мере, на площадь Россио, поглядеть на часы на фронтоне центрального вокзала, на глаз времени, этого циклопа, который мечет не обломки скал, а минуты и секунды, такие же, впрочем, тяжеловесные и корявые, а я должен смиряться и покорствовать, как и все мы, терпеть до тех пор, пока последнее из этих мгновений, присоединясь к остальным, в щепки не разобьет мой челн, но сидеть вот так, вот здесь, глядя на часы, склонясь над самим собой, не желаю, и, оборвав монолог, энергичными движениями он надел плащ, взял шляпу, опустил руку на эфес зонта, мужчина, принявший решение, — мужчина вдвойне. Сальвадора уже нет, воротился к семейному очагу, и вопрос: Уходите, сеньор доктор? — задает Пимента, слыша в ответ: Да, пройдусь немного — и сопровождая спускающегося по лестнице постояльца до площадки со словами: Когда вернетесь, дайте два звоночка — длинный и короткий — я уж буду знать, что это вы. Ладно. После полуночи я улягусь, но это ничего, не беспокойтесь, встану да открою вам, когда бы вы ни пришли. С Новым годом, Пимента. Дай вам Бог всего самого доброго в Новом году, сеньор доктор, здоровья, удачи — отзвучали эти фразы из поздравительных открыток, но Рикардо Рейс, уже сойдя по лестнице, припомнил, что в ту эпоху существовал обычай «благодарить» мелкую гостиничную сошку, которая на эту благодарность рассчитывала. Ну да ладно, он ведь здесь всего три дня, и лампа в руке итальянского пажа погасла, он спит.