Год смерти Рикардо Рейса - Сарамаго Жозе. Страница 32

Лидия не могла долго сердиться и ревновать, ибо Рикардо Рейс не давал ей для ревности иных поводов, кроме давешней беседы с Марсендой, происходившей, хоть при открытых, так сказать, дверях, но едва ли не шепотом, а если в полный голос, то еще того хуже — сначала ей было ясно сказано, что больше им ничего не угодно, потом они замолчали, дожидаясь, пока она удалится с подносом, и этой малости было довольно, чтобы руки у нее затряслись. Четыре ночи проплакала она в обнимку с подушкой, но не столько из-за этих страданий — да и какое у нее, у горничной, заводящей шашни с уже третьим постояльцем, есть право ревновать: грех как случился, так и забылся — а оттого, что сеньор доктор перестал завтракать в номере, это ей было нож острый, будто наказывая ее за что-то — а за что же, матерь Божья, я ведь ни в чем не виновата?! Но на пятый день Рикардо Рейс в ресторан к завтраку не спустился, и Сальвадор сказал ей: Лидия, подай кофе и молоко в двести первый, и она вошла в номер, немножко дрожа, тут уж было никак с ним не разминуться, и он поглядел на нее очень серьезно, за руку взял и спросил: Ты что — сердишься на меня? А она сказала: Нет, сеньор доктор. А почему же тогда не приходила? — и на это Лидия, не умея ответить, только плечами пожала, и тогда он притянул ее к себе, и уж в эту ночь она спустилась к нему, но ни слова не было сказано о том, по какой причине отдалились они на несколько дней друг от друга, хотя могла бы она осмелиться: Я вас приревновала, а он снизойти: Ах, ты дурочка, дурочка, но все равно никогда бы не говорили они как равные, ибо, по утверждению иных, мир наш устроен таким образом, что ничего труднее вообще нет.

Борются народы друг с другом, отстаивая интересы, не имеющие отношения к отдельно взятому Джеку, Пьеру, Гансу, Маноло или Джузеппе — обозначим их для простоты только мужскими именами — но пребывая в простодушной уверенности, будто преследуют именно свою нынешнюю выгоду или действуют в чаянии грядущей прибыли, кругленькой суммы, которая скопится на счету, когда придет пора закрыть его, хотя по общему правилу одни едят, а другие облизываются; борются люди и за то, что считают своими чувствами, всегда им присущими или на краткий срок пробудившимися и обострившимися: так вот обстоит дело с горничной нашей, с Лидией, и с Рикардо Рейсом, который, когда решит вновь открыть практику, для всех будет врачом, а когда даст наконец прочесть то, что он так усердно кропает, для немногих — поэтом, борются и по другим причинам, разнообразным, хоть по сути своей — одинаковым: власть, престиж, ненависть, любовь, зависть, ревность, просто досада или, например, забрел человек поохотиться в чужие угодья, соперничество и конкуренция, да вот хоть взять происшествие в квартале Моурария, сам Рикардо Рейс эту заметку не заметил, мимо бы прошел, если бы ему в радостном возбуждении не прочел ее Сальвадор, упершийся локтями в аккуратно разложенную на стойке газету: Кровавая драма, сеньор доктор, что это за чертов народ такой, чуть что — палить, полиция боится встревать, является под занавес, вот, если угодно, я прочту: некий Жозе Рейс по прозвищу Горлица выпустил пять зарядов в голову некоему Антонио по прозвищу Мечеть, человеку в Мавританском квартале известному, и, ясное дело, убил наповал, нет-нет, не из-за юбки, тут написано, что один другого крепко надул, это у нас случается. Пять пуль, повторил Рикардо Рейс, проявляя неискренний интерес, и, произнеся эти слова, задумался, представил себе, как ствол пятикратно изрыгает пламя и свинец по одной и той же цели, и лишь первую пулю встречает вскинутая голова, а потом, когда убитый уже валяется на мостовой, голова эта уже расколота, размозжена, мозги из нее выпущены, но — трах-тарарах! — четырежды гремят уже излишние, но необходимые выстрелы, и ненависть возрастает с каждым выстрелом, и голова от каждого бьется о камни, а вокруг ужас и остолбенение, многоголосый женский крик из окон, и смолкла стрельба не оттого, что решился кто-нибудь удержать Жозе Рейса, дураков нет под пулю лезть, вероятно, патроны кончились, или занемел палец на спусковом крючке, или ненависти уже некуда было больше расти, и убийца скрылся с места происшествия, но только далеко ему не уйти и деться некуда, в Мавританском квартале расплата на месте. Завтра похороны, говорит Сальвадор, если бы не служба, я бы пошел. Любите бывать на похоронах? — осведомился Рикардо Рейс. Да нет, нельзя сказать «люблю», но на эти похороны соберется такая прорва народу, что стоит посмотреть, тем паче, что хоронят застреленного, вот Рамон — он живет по соседству — слышал, что. А о том, что же слышал Рамон, Рикардо Рейс узнал за ужином: Говорят, сеньор доктор, что весь квартал соберется на похороны, а дружки Жозе Рейса вроде бы собираются разнести гроб в щепки, а если они решатся на такое, будет настоящая война, никому не поздоровится. Не понимаю, ведь этот Антонио уже мертв, мертвей не бывает, чего еще от него хотят: этот человек вроде бы не из тех, кто приходит с того света доканчивать начатое на этом? С этими людьми, сеньор доктор, никогда не знаешь, как обернется: злобы в душе столько, что ее и смертью не уймешь. Пожалуй, я тоже пойду посмотреть на эти похороны. Дело ваше, только держитесь поодаль, близко не подходите, а если начнется свалка, заскочите в подъезд и дверь за собой закройте, не то попадетесь под горячую руку.

До крайности, однако, не дошло — то ли потому, что угроза была чистым хвастовством, то ли потому, что для сопровождения гроба отрядили двоих вооруженных полицейских, приставили, стало быть, к покойнику символическую охрану, которая не сумела бы воспрепятствовать приведению некрофобского намерения в исполнение, но все же обозначала присутствие власти. Рикардо Рейс, стараясь не привлекать к себе внимания, появился задолго до выхода похоронной процессии, держался, следуя совету галисийца, подальше, ибо не хотел попасть в свалку, и каково же было его изумление при виде огромной, многосотенной толпы, запрудившей всю улицу перед моргом — все это напоминало бы достопамятную раздачу милостыни у здания газеты «Секуло», если бы не такое количество женщин в ярко-алых блузках, юбках, шалях и юношей в костюмах того же кричащего цвета, который можно было бы расценить как единственный в своем роде траур — в том случае, если это были друзья покойного — или высокомерный вызов — если они были его врагами, так что все это больше смахивает на карнавальное шествие; пара одров, украшенных траурными плюмажами, покрытых траурными попонами, повлекла катафалк, и по обе стороны от него шагали полицейские — кто бы мог подумать, что Мечеть будут хоронить с почетным караулом, какая ирония судьбы! — с одного боку пистолет в расстегнутой кобуре, с другой — побрякивающая о камни сабля, а вокруг слышатся рыдания, всхлипывания, стенания, вздохи, испускаемые и теми, кто оделся в красное, и теми, кто облачился в черное, одни оплакивают покойника, другие — арестованного, и много людей босых и оборванных, то есть босяков и оборванцев, но попадаются и расфуфыренные дамы в трауре, обвешанные золотом, их, недоверчиво оглядываясь по сторонам, ведут под руку сизовыбритые мужья в черных лакированных башмаках, однако и друзей усопшего, и недругов его, помимо особой, нагло-развалистой походочки, объединяет какая-то свирепая веселость, которая пробивается из-под искренней или напускной скорби: идет племя разномастных отщепенцев — проститутки, ворье да жулье, щипачи и барыги, и когда батальон этого сброда церемониальным маршем проходит по городу, из открытых окон, поеживаясь, взирают жители на обитателей Двора Чудес: как знать, нет ли среди них такого, кто завтра вломится в дом: Смотри, смотри, мамочка, кричат дети, но для детей, как известно, вce — развлечение. Рикардо Рейс довел кортеж до Площади Королевы и там остановился, поскольку уже несколько раз перехватывал брошенные украдкой взоры — интересно, что это за элегантный господин? — что ж, это женское любопытство, вполне естественное для тех, кто но профессиональной необходимости обязан разбираться в мужчинах. И похоронная процессия скрылась за углом, направляясь, без сомнения, в сторону Алто-де-Сан-Жоан, если, конечно, пройдя еще немного вперед, не свернет налево, на дорогу, ведущую к Бенфике, и ясно, что кладбище Празерес останется в другой стороне: а жаль, прекрасное было бы доказательство того, что перед смертью все равны, и жулик Антонио-Мечеть присоединился бы к поэту Фернандо Пессоа, любопытно, какие беседы вели бы они под сенью кипарисов, поглядывая тихими вечерами, как входят в гавань корабли, и объясняя друг другу, как надо расставлять слова, чтобы провернулась афера, написалось стихотворение. За ужином, наливая Рикардо Рейсу суп, объяснил галисиец Рамон, что ярко-красный цвет — отнюдь не знак траура и уж тем более — не признак неуважения к покойнику: по обычаям Мавританского квартала, так принято одеваться по особым случаям вроде рождения, бракосочетания, похорон или когда устраивается шествие, а давно ли этот обычай возник, он сказать затрудняется, давно, наверно, еще до того, как он перебрался в Лиссабон из Галисии, а вот не обратил ли сеньор доктор внимания — должна была там быть женщина, видная такая, фигуристая, рослая, черноглазая, хорошо одета, в мериносовой шали. Да там их столько было, дружок, что глаза разбегались, а кто она такая? Это полюбовница Мечети, певица. Нет, Рамон, если и была, то я ее не заметил. Какая женщина, сеньор доктор, все отдай — и мало, а голос какой, вот хотелось бы знать, кто теперь ее приберет к рукам. Да уж не я, Рамон, и, боюсь, не ты. Ох, мне бы такую, но, как говорится, видит око, да зуб неймет, на нее много денег надо, ох, много, само собой разумеется, что беседа эта — из разряда тех, которые называются «языки почесать», ну, надо же о чем-то говорить за ужином: Да, дружище Рамон, и все-таки почему они вырядились в красное? Я так полагаю, сеньор доктор, это стародавний обычай, должно быть, еще от мавров идет, дьявольские одеяния, добрые христиане себе такого бы не позволили, и Рамон отходит к соседнему столу обслужить посетителя, а вернувшись и подавая очередное блюдо, просит, чтобы сеньор доктор объяснил ему — сейчас или потом, когда время выберет — смысл приходящих из Испании известий насчет тамошних выборов и кто, по его мнению, их выиграет: Я потому интересуюсь, что у меня родня в Галисии, я-то, можно считать, в порядке, а кое-кто еще остался в родных краях, хоть много народу уехало. В Португалию? По всему миру разъехались, — это, конечно, так говорится, «по всему миру», но куда только не занесло моих братьев, кумовьев, племянников: и на Кубу, и в Бразилию, и в Аргентину, крестник вон даже в Чили. Рикардо Рейс сообщил официанту все сведения, почерпнутые по этому поводу из газет, прибавив, что, по общему мнению, победят правые и что Хиль Роблес заявил: А ты, кстати, знаешь, кто такой Хиль Роблес? Слыхал. Так вот, Хиль Роблес заявил, что, придя к власти, покончит с марксизмом и с классовой борьбой и установит социальную справедливость, а известно ли тебе, Рамон, что такое «марксизм»? Нет, сеньор доктор. А «классовая борьба»? Понятия не имею. А о «социальной справедливости» слышал? Бог миловал. Ну и ладно, через несколько дней узнаем, кто выиграл выборы, глядишь, все останется по-прежнему. Голому разбой не страшен, так мой дед говорил. Твой дед, Рамон, был совершенно прав, твой дед, Рамон, был мудр.