Год смерти Рикардо Рейса - Сарамаго Жозе. Страница 54

Однако то ли из-за серьезности разговора, то ли из-за избытка выпитого кофе Рикардо Рейс спал в эту ночь скверно. Он несколько раз просыпался, оттого что ему казалось, будто сердце колотится в подушке, на которой лежала его голова, и, проснувшись, переворачивался на спину, чтобы не слышать этого стука, и спустя минуту ощущал, что сердце там, где ему и положено быть — в левой половине груди, затворено в клетке ребер, и тогда вспоминал вскрытия, на которых случалось ему присутствовать, и видел свое живое сердце, пульсирующее так отчаянно, словно каждое сокращение мышцы сокращало срок бытия, а потом, когда за окном уже забрезжил рассвет, сон наконец сжалился над ним. Он еще спал, когда в закрытые ставни ударилась брошенная разносчиком газета, и не встал, чтобы открыть окно — в таких случаях разносчик поднимался на крыльцо, оставлял новости на половике перед входной дверью: самые свежие окажутся сверху, а простывшие помогут отчистить налипшую на подошвы землю, и как тут не воскликнуть на звонкой латыни: Сик транзит нотициа мунди. А рядом, в уголку, стоит молочник — имеется в виду не разносчик, а некий сосуд, наполненный ежеутренним полулитром, а на дверной ручке висит мешок для хлеба, когда придет Лидия, она занесет то и другое в квартиру, придет же она после одиннадцати, раньше не получится, хоть она сегодня и выходная: в самую последнюю минуту Сальвадор, злоупотребляя своим правом управляющего, заставил ее прибрать и вымыть три номера. Впрочем, она не сильно запоздает — навестит покинутую мать, узнает, что слышно от брата, отплывшего на «Афонсо де Албукерке» в Порто, и придет. Да вот и она, Рикардо Рейс услышал ее шаги в передней, сонно окликнул, и она появилась в дверях, все еще держа в руках ключи, молоко, хлеб, газеты: Доброе утро, сеньор доктор, и он ответил: Доброе утро, Лидия, как повелось у них с первого лия, так и идет, никак ей не выговорить: Доброе утро, Рикардо, даже если бы он попросил ее об этом, хотя до сих пор он этого не сделал и впредь не собирается, но, согласимся, принимать ее в таком виде — неодетым, растрепанным, с дурным запахом изо рта — есть несомненный признак доверия. Лидия отнесла на кухню хлеб и молоко, вернулась в спальню с газетой и пошла готовить завтрак, а Рикардо Рейс развернул газету, стараясь держать ее за белые поля и приподнять повыше, чтобы не выпачкать типографской краской руки и отогнутый поверх одеяла край простыни — он сознательно культивирует все эти мелкие маниакальные движения, свойственные тому, кто обходит вехи, границы, пропускные пункты. Разворачивая газетные страницы, он припомнил, что всего несколько часов назад делал то же самое, и вдруг ему представилось будто Фернандо Пессоа был здесь не накануне, а давным-давно, и свежее воспоминание стало воспоминанием о тех незапамятных временах, когда Фернандо Пессоа, разбив однажды очки, попросил: Рейс, прочтите мне самые важные известия. Сводку военных действий? Да нет, это как раз неважно, ее я и сам прочту завтра, все они одинаковы, и было дело в июне шестнадцатого, и Рикардо Рейс спустя несколько дней сочинил самую длинную из всех своих од, уже написанных, и тех, что будут написаны впоследствии, ту, которая начинается так: Я помню повесть давнюю, как некогда война сжигала Персию [49]. С кухни уже вкусно пахло поджаренным хлебом, доносилось негромкое звяканье посуды, потом в коридоре раздались шаги Лидии: она бестревожно на этот раз, но со всегдашней профессиональной ловкостью несет поднос, вот только стучаться не нужно, дверь открыта. Так издавна ведется знакомство с этим постояльцем, что она, не рискуя злоупотребить его доверием, может позволить себе спросить: Что-то вы нынче заспались. Я всю ночь глаз не сомкнул, чертова бессонница замучила А я думала, уходили вчера, поздно легли. Да нет, был весь вечер дома и лег не позже полуночи, неизвестно, поверит Лидия или нет, но мы-то с вами знаем, что Рикардо Рейс говорит правду. Поднос стоит на коленях у постояльца из двести первого, горничная наливает кофе и добавляет молоко, придвигает тосты и компот, кладет салфетку поровней и вдруг произносит такие слова: Сегодня я — ненадолго, приберусь и побегу, мать надо повидать, а то жалуется, что я глаз не кажу, а приду — так на минутку, даже спросила, не завела ли я себе хахаля и как, мол, он насчет жениться. Рикардо Рейс улыбается в некотором замешательстве, решительно не. зная, что на это ответить, нам-то уж точно не следует ждать, что он скажет: Хахаль твой — вот сидит, что же касается женитьбы, то хорошо, что ты заговорила об этом, нам с тобой надо бы как-нибудь обсудить наше будущее, и потому он ограничился улыбкой, которую до известной степени можно было бы назвать отеческой. Лидия вернулась на кухню, не получив никакого ответа, даже если и рассчитывала на него, а произнесенные ею слова сами как бы слетели у нее с языка, никогда мать не говорила с ней ни про хахалей, ни про женихов. Рикардо Рейс доел, поставил поднос к ногам кровати и вновь взялся за газету: Грандиозный корпоративный парад доказывает, что имеется вполне реальная возможность установить между трудящимися и предпринимателями атмосферу полного и честного взаимопонимания, и продолжил вдумчивое чтение, не обращая особого внимания на весомость аргументов, поскольку в глубине души сам не шал, согласиться ему или возразить. Корпоративизм, при котором каждый класс вписывается в подобающее и принадлежащее ему пространство, есть наилучший способ преобразовать современное общество, и этими посулами нового рая статья завершалась, и Рикардо Рейс принялся небрежно проглядывать телеграммы из-за границы: Завтра во Франции будут подведены предварительные итоги выборов в законодательные собрания, войска маршала Бадольо готовятся возобновить наступление на Аддис-Абебу, и в этот миг появившаяся в дверях Лидия с засученными рукавами осведомилась, не видел ли он вчера воздушный шар. Какой еще воздушный шар? Ну, дирижабль, прямо над отелем пролетел. Нет, не видел, но видит сейчас на газетной странице гигантский, как Адамастор, дирижабль «Граф Цеппелин», носящий имя и титул своего создателя, германского генерала и аэронавта, пролетевший над городом Лиссабоном, над рекой и над домами, и люди останавливаются на тротуарах, выходят из магазинов, высовываются из окон трамвая, выскакивают на веранды, окликают друг друга, чтобы друг друга приобщить к лицезрению чуда, запечатленного в черно-сером виде на страницах газеты: Вот его фотография, сообщил Рикардо Рейс, и Лидия подошла к кровати, причем так близко, что невозможно было не обхватить ее свободной рукой — в другой он держал газету — несколько ниже талии: Лежите тихо, хихикнула она и потом сказала: Какая громадина, здесь он кажется еще больше, чем когда его в небе увидишь, а что это у него на заду? Это называется греческий крест или свастика. Гадость какая. Ты находишь? а вот очень многие считают, что ничего прекрасней нет на свете. На паука похож. В некоторых восточных религиях этот крест символизирует счастье и спасение. Неужели? Да. А зачем же его намалевали на заду у этого дирижабля? Цеппелин — германский, а свастика сейчас — эмблема Германии. Нацистской. Ты откуда знаешь? Брат говорил. Это тот, который плавает? Ну да, Даниэл, у меня один брат. Он уже вернулся из Порто? Вернулся, но я его пока не видала. Откуда же ты знаешь, что вернулся? Его корабль стоит напротив Террейро-до-Пасо. Иди ко мне. Я обещала матери, что к обеду приду, если прилягу — опоздаю. Ну, на минутку, и рука Рикардо Рейса поползла по изгибу бедра вниз, задрала подол юбки, двинулась вверх, миновав подвязку, прикоснулась, погладила кусочек голого тела. Не надо, произнесла Лидия, уже готовая уступить и сдаться, колени ее задрожали, но в этот миг Рикардо Рейс убедился, что детородный орган его не оживает и оживать не намерен, впервые в жизни случилось с ним такое пугающее происшествие, в панике он медленно отдернул руку, пробормотал: Пусти воду, я приму ванну, Лидия, начавшая расстегивать крючки на юбке, пуговицы на блузке, не поняла, и тогда он повторил, причем голос его вдруг сделался визгливым: Я хочу принять ванну, пусти воду, и, отшвырнув на пол газету, глубоко зарылся в простыни, отвернулся лицом к стене, едва не скинув поднос с остатками завтрака. Лидия глядела на него в растерянности: Что я такого сделала, я ведь хотела лечь к нему, думала она, но он по-прежнему лежал, отвернувшись, а руками, которые она не видела, яростно теребил, пытаясь возродить к жизни, поникший, вялый, бескровный член, но отчаянные усилия ни к чему, кроме отчаяния, не привели. В печали удалилась Лидия, унося на кухню поднос, сейчас она примется за посуду, вымоет еe до блеска, но сначала зажжет колонку, пустит воду, попробует, не слишком ли горяча, потом проведет мокрыми руками по мокрым глазам: Что я не так сделала, я ведь уж собиралась лечь с ним, да-с, бывают такие вот роковые разминовения, ведь скажи он: Не могу, или: Мне расхотелось, она бы нисколько не обиделась, ей это не так уж и важно, она, может быть, и не затем вовсе собиралась лечь к нему, да нет, что это мы говорим? легла бы, конечно, молча отогнала бы обуревающий его страх, может быть, сохранила бы волнующее воспоминание о том, как движением, лишенным всякой игривости, положила бы ему руку на это самое место, будто говоря: Да ну, не огорчайся, это не смертельно, и, пригревшись, оба бы тихо уснули, и она забыла бы, что мать ждет ее к обеду и, не дождавшись, говорит наконец брату-моряку: Давай обедать, твоя сестра в последнее время совсем шальная стала, прямо как подменили ее, богата жизнь на такие противоречия и несправедливости, и лежит в постели Рикардо Рейс, у которого теперь нет ни малейших оснований произнести эти последние осуждающие слова.