Поднявшийся с земли - Сарамаго Жозе. Страница 31

Охранники смотрят на них со своей смотровой площадки, и один из них, заливаясь здоровым солдатским смехом, говорит другому: Ну прямо обезьяны, жалко, орехов нет, я бы им бросил: вот была бы куча мала… Это высказывание означает, что стражник поездил по стране, бывал в зоологическом саду, владеет навыками быстрого наблюдения и точной классификации, и если он утверждает, что толпа людей, обреченных страдать на монтеморской арене для боя быков, похожа на стаю обезьян, то не нам с ним спорить, тем более что у него в руках карабет — я говорю «карабет», а не «карабин», чтобы вышла рифма к «пистолет», потому что «пистолин» очень некрасиво звучит. Люди разговаривают, чтобы убить время — или нет, наоборот, чтобы не убивать его, чтобы удержать его, чтобы не дать ему сгинуть, чтобы попросить его: Не двигайся, замри, если ты наступишь, то наступишь на меня, а я ведь ни в чем перед тобою не виноват. Но это то же, что лечь на землю, охватить ее руками и сказать: Остановись, прекрати вращение, я еще хочу увидеть солнце. И вот люди так играют словами, изобретают новые и не видят, что помощник ходит по арене и ищет одного человека — да, всего лишь одного, и он — не лев с серпом, и пригнали его сюда не издалека, и если бы ему дали тетрадку, чтобы написал, что знает — так на следующий день поступят с этими четверыми из Монте-Лавре, Эскоурала, Са-фиры и Торре-да-Гаданьи, — он вывел бы на первой строчке, а может быть, и на всех остальных, чтобы уж не было сомнений, чтобы не листать тетрадку, он написал бы полностью свое имя: Жермано Сантос Видигал.

И вот его нашли. Двое стражников уводят его с арены, а у выхода из шестого сектора к ним присоединяются еще двое, и теперь кажется, что мы смотрим кино из жизни Иисуса Христа: там наверху — Голгофа, а конвоиры в грубых сапогах, конвоиры, пропахшие боевым потом, так похожи на центурионов, они держат наготове свои пятизарядные копья, и нечем дышать — до того жарко. На улице иногда навстречу попадаются прохожие, и капрал Доконал, опасаясь встречи с Жозе Котом и его присными, кричит: В сторону, в сторону! Арестованного ведут! И прохожие отскакивают в сторону как можно дальше, жмутся к стенам домов, но капрал напрасно опасается: похоже им, благонамеренным обывателям, нравится и окрик и то, что сообщает им капрал, а идти осталось только сто метров, и какая-то женщина развешивает на веревке простыню — хорошо бы эту женщину звали Вероника [20], — нет, ее зовут Сезалтина, и она не читала Евангелия. Она видит, как мимо проводят человека под конвоем, она его не знает, но что-то предчувствует и прячет лицо в простыню, влажную, словно саван, и говорит непослушному сыну, который играет на солнцепеке: Иди домой.

Стражники пересекают дорогу, что подымается в гору, к замку, и там, расширяясь, образует подобие площади, — осталось всего несколько шагов, как глупо кончается жизнь… — если, по вашему мнению, это подумал арестованный, вы очень ошибаетесь, мы не можем знать, о чем он думает и о чем будет думать, думать пора нам самим. Если мы останемся здесь, если пойдем следом за женщиной по имени Сезалтина, если остановимся поиграть с ее сыном, — я надеюсь, вы любите детей, — то никогда не узнаем, что произошло. Итак, не будем останавливаться. У дверей — двое часовых: республиканская гвардия приведена в боевую готовность. Португалия, воспрянь для новой славы, сотвори чудо, Пресвятая Дева, отсюда кое-что видно, нечего вам делать в наших краях, вот огороды, например, нам самим мало земли. Иди домой, сказала женщина по имени Сезалтина своему сыну, пойдем и мы, вот сюда, мимо часовых, они нас не увидят — уж я, как автор, об этом позабочусь, — пересечем двор, нет-нет, не сюда, это ход в подвал — это вроде оптового склада, где держат пре-. ступников, набивая их туда битком, — завтра туда поместят мелкую сошку: крестьян из Монте-Лавре и других мест, — вот в эту дверь, теперь налево по коридору, еще десять шагов, осторожно, не споткнитесь, тут скамейка, ну вот мы и пришли, остается только открыть эту дверь.

Мы немного опоздали и не увидели всего предшествующего. Мы задержались, потому что любовались пейзажем; играли с мальчиком, которому так нравится играть на солнце, что бы там ни говорили ему родители; поговорили с женщиной по имени Сезалтина, ее муж по чистой случайности оказался не замешан во в*се эти смуты: он служит на городском кладбище, а зовут его Урике — и все это мы сделали для того, чтобы под каким-нибудь предлогом задержаться, опоздать, отвлечься, но вот мы все-таки оказались в четырех выбеленных известью стенах этой комнаты, мы стоим на кирпичном полу, истертом за десятилетия, мы вглядываемся в скругленные временем углы, и внимание наше привлекает цепочка муравьев, которая ползет по полу, как по земле, а где-то наверху, выделяясь на белом небе-потолке, освещенные лампочкой-солнцем, движутся горы: это люди, муравьи знают, что это такое, из поколения в поколение передается им страх перед тяжкой ступней, перед длинной струей горячей жидкости, хлещущей из какой-то кишки, приделанной спереди к телу человека; муравьи тонут и гибнут повсюду, но сейчас и здесь вроде бы смерть им не грозит — люди заняты чем-то другим. Уши у муравьев устроены таким образом — и к тому же музыкальное образование ничтожно, — что они не могут слышать, как говорят и поют люди, и потому нет возможности восстановить допрос во всех подробностях, но какая разница: завтра, в этом самом доме, в другой, правда, комнате, будут допрашивать крестьян из Монте-Лавре, Торре-де-Гаданьи, Сафиры и Эскоурала, и мы все узнаем и услышим те же оскорбления — сукин сын, сволочь, мерзавец, паскуда, — все как обычно, люди даже не обижаются — это вроде перебранки кумушек — ах, такая разэтакая, а через три дня — глядишь, и помирились. Здесь, однако, миром дело не кончится.

Итак, возьмем этого муравья — нет, пожалуй, лучше не брать, а то ведь можно и раздавить ненароком, -просто представим себе, что это один из самых крупных муравьев, что он поднимает голову, принюхиваясь, как собака, что он ползет в цепочке своих братьев вдоль стены и успеет десять раз повторить свое долгое путешествие от муравейника до этой отдаленной комнаты — не знаю, что влечет его туда: интерес, любопытство или поиски пропитания, — пока смерть одного из действующих лиц не оборвет этот эпизод. И вот один из людей падает на пол и оказывается на уровне муравьиных глаз, и мы не знаем, видит ли он муравьев, но они-то его видят наверняка, а потом он упадет еще раз и еще, и муравьи в конце концов смогут запомнить его лицо, цвет его волос и глаз, изгиб ушной раковины, темную дугу брови, мягкие губы приоткрытого рта, и потом обо всем этом пойдут в муравейнике долгие разговоры для наставления молодежи, которой следует знать, что происходит в окружающем их мире. Один человек упал, а двое остальных тут же рывком поставили его на ноги и принялись кричать на него с двух сторон, задавая ему одновременно два разных вопроса, — как же можно ответить на два вопроса сразу, даже если хочешь это сделать — а он не хочет, — и человек, которого сбивают с ног, а потом поднимают, умрет, так и не вымолвив ни единого слова. Только стоны услышат от него, и даже в тот миг, когда ему выбьют зубы, и он захочет выплюнуть их осколки, и двое других людей с полным правом — а чего он пачкает государственное имущество! — снова возьмутся за избиение, — даже тогда будет слышен только звук плевка, и ничего больше, только это непроизвольное движение губ — и на пол шлепнется плевок — сгусток слюны пополам с кровью, и муравьи, привлеченные незнакомым запахом и вкусом, начнут передавать от одного к другому: с белого неба сыплется красная странная манна.

Человек снова упал. Это тот самый человек, подумали муравьи, у него те же брови, те же очертания губ, тот же рисунок ушной раковины, перепутать невозможно, почему же падает все время только он, почему он не защищается, не отвечает на удары — ведь так положено по законам муравьиной цивилизации, и откуда же знать муравьям, что Жермано Сантос Видигал сражается не с палачами Жоаном-Грязь и Жоаном-Мразь, а с собственным своим телом: вот сейчас его, как удар молнии, поразила боль в паху — его, если использовать термины учебника физиологии, ударили в область гениталий, его стукнули по яйцам, если употребить более распространенное и грубое выражение, — по этим воздушным шарам, наполненным невесомым эфиром, на которых мы — я говорю о мужчинах — взмываем ввысь и парим между небом и землей, забыв обо всем на свете, но, разумеется, это не относится к Жермано Сантосу Видига-лу: он судорожно зажимает пах руками и тут же отдергивает их, потому что сапог бьет его в поясницу. Муравьи удивляются, но так, мимоходом. У каждого ведь свои обязанности, свой рабочий день: хватит и того, что они поднимают головы, как собаки, и напрягают свои слабые глаза, чтобы удостовериться, тот ли самый человек в очередной раз рухнул на пол, или же в этой истории появились варианты. Самый большой муравей уползает вдоль стены под дверь, и он обнаружит, вернувшись, что все изменилось в комнате, то есть трое людей так людьми и остались, но те двое, что не падали, продолжают развлекаться: конечно, это такая игра, другого объяснения не отыщешь, дай Бог только, чтобы сын Сезалтины никогда в нее не играл. Двое толкают третьего к стене, хватают его за плечи и бьют головой о стену, и изуродованное лицо тычется в известку, пачкая ее льющейся изо рта и правого виска кровью — крови впрочем, немного. А когда его отпускают, он, потеряв сознание, сползает по стене вниз и остается, скорчившись, лежать на полу, рядом с кучкой муравьев, которые перепугались, когда сверху на них свалилось тяжеленное огромное тело — никто, слава Богу, не пострадал. Пока человек лежит у стены, один из муравьев захотел рассмотреть его поближе, уцепился за рубашку — тут он, дурачок, и погиб, потому что первый удар дубинки пришелся в точности по тому месту, где он находился, второго удара он уже не почувствовал, зато его почувствовал человек и вскочил, и снова упал от яростного пинка в живот, за которым последовал еще один — в пах.