Поднявшийся с земли - Сарамаго Жозе. Страница 46

Тридцать дней заключения — это не календарный месяц. Как бы ты ни считал, какие бы доказательства ни приводил себе, все равно остаются лишние дни, эту арифметику изобрели сумасшедшие люди, начинает человек считать: раз, два, три, двадцать семь, девяносто четыре, вот и ошибся, прошло всего шесть дней. Никаких ж тросов ему не задавали, отвезли в Кашиас, на этот раз днем, чтобы окрестности посмотреть через решетку — это нее равно что на мир глядеть через игольное ушко, потом приказали раздеться, это родина так велит, однажды меня уже заставляли раздеваться доктора из призывной комиссии, годен — не годен, но для этого-то я годен, отсюда меня не прогонят, трясут мою одежду, карманы выворачивают, стельки из ботинок вынимают, знают эти специалисты, где прячут запрещенную литературу, но ничего не находят, из двух носовых платков один у меня забирают, из двух пачек сигарет забирают одну, прощай, моя бритва, но иногда и полицейские бывают невнимательны, не сразу ее сестрицу, обнаружили, а представьте себе, что бы могло быть, если бы я решил покончить с собой. Потом мне читают отходную: Вам запрещаются все сношения с внешним миром, вы не имеете права на свидания, на то, чтобы писать семье, и еще на это и на другое, в противном случае вы будете наказаны. Но однажды, гораздо позже, я получу право переписки и мне передадут чистое белье, руками Фаустины выстиранное и выглаженное, слезами ее смоченное, как сентиментальны эти люди, до сих пор не пересохли у них источники соленой влаги.

На двадцать пятый день заключения, в три часа утра, Жоана Мау-Темпо разбудил охранник, вот уж действительно — спал плохо, а проснулся еще хуже, — открыл он дверь камеры и сказал: Мау-Темпо, вставай и одевайся, сейчас ты отсюда уйдешь. Что он такое сказал, мне велят выходить, на свободу выпустят, безудержное воображение у этих несчастных, всегда придумывают либо самое худшее, либо самое лучшее — это от характера зависит, — и этот вот в крайности бросается, только бы его не убили. Его ведут вниз, где ждет легаш со злой мордой, и охранник издевательски говорит: Вот тебе дружок, прогуляетесь с ним. Подозрительны эти словечки, ихние прогулочки нам уже известны, никого они не обманут, но все время повторяют одно и то же, ничего другого они, верно, говорить и умеют, иногда только чуть-чуть меняют свои шуточки: Иди вперед, покажешь дорогу ефрейтору, вот что пролаял Жоану Мау-Темпо легаш. А охранник из Алжубе, видать шутник, не сказал бы он иначе в такое время и в таких печальных обстоятельствах: Счастливого пути. Когда-то человек говорить не умел, но надо было ему как-то свои мысли передавать, он и выучился, однако иной раз пользуется речью во зло, а есть такие слова, что стоят очень дорого в зависимости от того, кто и зачем их говорит, как в этом случае: Счастливого пути, а ведь известно, что путь счастливым не будет, звери и то добрее друг к другу, хотя и не умеют говорить. Легаш ведет меня по пустынным улицам, что за чудесная ночь, хоть в узком коридоре домов видно только небо, слева от меня собор, справа — маленькая церковь святого Антония, а дальше не большая и не маленькая церковь святой Магдалины, я иду под защитой небесных сил между храмами, и, наверное, поэтому так спокойно разговаривает со мной мой легаш: Не говорите никому, что я вам сказал, но дело ваше очень серьезное, ваше имя назвал один ваш товарищ, вам лучше всего признаться, так вы быстрее к семье вернетесь, запираясь, вы ничего не выигрываете. Это улица Святого Николая, а га — Святого Франциска, помогите мне, святые, если вы здесь: Я не понимаю, о чем вы говорите, сеньор полицейский, я ни в чем не виноват, всю жизнь я работал, с самого рождения, во всем этом я не разбираюсь, один раз меня арестовали, но это все уже давно было, с тех пор я никогда не занимался политикой, кое-что из сказанного было правдой, кое-что, но Жоан Мау-Темпо от своих слов не отступит, в словах хорошо то, что их можно держаться, как привычного пути по камням через реку, внимательно следя, куда ступаешь, ведь вода так быстро мчится, что в глазах рябит, осторожнее! Это место Жоан Мау-Темпо знает — спуск с двумя рядами электрических огней, как только прошли его, легаш прогавкал: Вот мы и на месте, увидишь, что теперь с тобой будет, такой-сякой, от этих слов содрогается ласковое утро, в деревне их не употребляют. Жоану Мау-Темпо кажется, будто силы его покинули, — двадцать пять дней он провел в камере почти без движения: из камеры в уборную, из уборной в камеру, вот и все, а в бедной его голове кружились мысли, он пытался связать все нити воедино, но они рвались от тревожных забот, и после это-го дорога пешком показалась ему очень долгой, хотя ни в какое сравнение не шла с теми расстояниями, которые преодолевали его ноги в родных местах, и вдруг он пугается, что не выдержит, скажет, что знает, и даже то, чего знать не может, но он услышал голос заключенного из Кашиаса: Слушай, друг, мы не знаем, почему ты тут оказался, но я тебе кое-что посоветую, это тебе на пользу пойдет. Настало время вспомнить эти советы, и последние метры он проходит словно во сне, он уже вошел и поднимается по лестнице, снова второй этаж, никого здесь нет, тишина нагоняет страх, третий этаж, четвертый, пришли, здесь ждет Жоана Мау-Темпо его судьба, она хромая, у судьбы есть большой недостаток: она ничего не делает, она ждет, нам самим приходится все делать, например учиться говорить и молчать.

Через несколько минут после того, как Жоана Мау-Темпо втолкнул в кабинет стоявший там на часах легаш, дверь рывком отворилась, и вошел хорошо одетый господин, только что выбритый и благоухающий лосьоном и бриллиантином, он жестом приказал караульному выйти и раскричался: Из-за этого канальи, из-за этого чертова коммуниста я сегодня на мессу не попаду! Рассказываешь чистую правду, и никто не верит, но это истинная правда, может быть, на благочестие нравов оказывает влияние соседство церквей, и по дороге из Алжубе мы их видели, и церковь Святых Мучеников тут рядом, поблизости и площадь Двух Церквей, Богоявления и еще одной, черт ее знает, как она называется, падре Агамедесу здесь понравилось бы жить: он бы выслушивал исповеди инспектора Павейи. впавшего в гнев из-за пропущенной мессы, — значит, у него нет собственного капеллана, — а теперь, чтобы полностью закончить воображаемую картину, представим себе, что Жоан Мау-Темпо сказал бы: Сеньор, не пропускайте из-за меня мессы, если хотите, я пойду с вами. Никто этому не поверит, и сам Жоан Мау-Темпо не будет знать, почему он так поступил, но нам некогда изучать, как ведут себя люди мужественные и ни в чем не виновные, инспектор Павейа не оставляет нам на это времени: Негодяй, сволочь, гад, мерзавец. Простите, падре Агамедес, но он так и сказал, я тут ни при чем. Заткнись, а то полетаешь у меня на трапеции. Жоану Мау-Темпо неизвестно, что это за цирковой снаряд, но он видит, что инспектор Павейа [25] — какое же у него неподходящее имя, если вспомнить, как обнимаешь сноп пшеницы и прижимаешь его к груди, — направляется к столу и выхватывает из ящика пистолет, дубинку и толстую линейку. Он меня убьет, думает Жоан Мау-Темпо, а тот говорит: Видишь, это для тебя приготовлено, если не расскажешь все, и заруби себе на носу, отсюда ты не выйдешь, пока все не выложишь, стой, не шевелись, пальцем не смей двинуть, а пошевелишься, пеняй на себя.

Каждые три часа они меняются. И только жертва у них все та же. Что ты там у себя делал? Работал, чтобы семью кормить. Таков был первый вопрос и первый ответ, самый естественный вопрос и самый правдивый ответ, после этого его должны были бы отпустить — ведь он говорил правду. Работал, значит, а может, «Аванте» [26] распространял, сам видишь, нам все известно. Сеньор, я в эти дела не вмешивался. Так ты не распространял «Аванте», а таскал ее на заднице, ты и твои дружки, задницы свои подставляли, чтобы ваш главный вам туда московские штучки вколачивал, ну, хватит, если хочешь вернуться в Монте-Лавре и детей своих увидеть, рассказывай, не покрывай своих приятелей, с которыми на собрания ходил, помни о своей семье и о свободе. Жоан Мау-Темпо помнит о своей семье и о свободе, помнит он и рассказанную Жоаном Канастро историю про собаку и куропатку и не отвечает. Ну, рассказывай же, вы ведь говорите, что, мол, эти канальи, эти воры из правительства, не дают нам того, чего мы хотим, но мы с ними покончим, устроим восстание против них и против законов Салазара, вы ведь об этом думаете, такие планы строите, говори правду, ты, коммунист, не запирайся, расскажешь все — завтра же в Монте-Лаэре отправишься, к детишкам. Но Жоан Мау-Темпо, скелет собаки, сделавшей стойку у куропатки, повторяет: Сеньор, я уже все рассказал, в тысяча девятьсот сорок пятом году меня посадили, но с тех пор я ничем таким не занимался, а если вам кто сказал, значит, он солгал. Его били об стену, колотили, обзывали всеми изобретенными в португальском языке ругательствами, и это повторялось не раз, обе стороны были одинаково тверды, правда, страдала только одна из них.